ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
«Наука побеждать»
Триумф Суворова занял не много дней… Фельдмаршал скоро прискучил Екатерине своими выходками, а главное, своей неумолчной критикой военных порядков, и Екатерина послала его опять в Финляндию, под предлогом осмотра крепостей.
Когда Суворов оттуда возвратился, заговорили о том, что Россия готова присоединиться к военному союзу европейских государств против Франции. Суворова послали устраивать войска на юге, в чем он увидел знак, что не кого другого, а именно его назначат главнокомандующим армии, когда настанет время. Петербург фельдмаршал покинул охотно, а на месте с увлечением и страстью принялся за обучение войск «науке побеждать», избрав своей штаб-квартирой Тульчин на Днестре.
Одних восхищала, других приводила в ярость та неистовая горячность, с какой новый фельдмаршал принялся искоренять в своей армии зло, к которому все притерпелись. Суворов заставил привести в порядок провиантские магазины, угрожая интендантам виселицей. Еще до приезда Суворова в Тульчин были разосланы им приказы готовить сено и овес для конницы. По-своему повернув солдатский быт, Суворов быстро добился понижения смертности в войсках. «Мертвые солдаты» перестали быть доходной статьей ротных и полковых командиров. Среди штаб-офицеров в южных войсках нашлось немало людей, прошедших в младших чинах суворовскую школу или обязанных своей карьерой суворовским победам. Среди солдат находились если не тысячи, то сотни старых служак, сделавших с Суворовым не одну кампанию. Их пример, их вера в Суворова, их рассказы облегчали обучение молодых солдат. В Тульчине Суворов написал небольшую книгу, озаглавив ее «Наука побеждать — деятельное военное искусство». В 1796 году «Наука побеждать» была объявлена по войскам как обязательное руководство. Военное искусство Суворова и его гений полководца достигли полной зрелости. Его победы подтверждали верность его учения. В основе «Науки побеждать» лежало «Суздальское учреждение». И то, что, исходя от молодого полковника, тогда многим представлялось чудачеством, теперь стало веским и обязательным, как приказ фельдмаршала, отданный для исполнения.
«Наука побеждать» сохранилась в нескольких списках. При жизни Суворова она не издавалась, а при переписке некоторые командиры вводили в нее изменения. Но суворовская «Наука побеждать» в общем и целом осталась в том виде, как она была написана рукой полководца. Об этом убедительно говорит ее неподражаемый язык.
В «Науке побеждать» две части. Первая: «Вахт-парад», или «Учение перед разводом». В этой части заключены не только основные положения суворовской тактики, но дана полная программа нового учения с перечислением команд, какие следует подавать.
«Исправься! Бей сбор! Ученье будет!»
«Атакуй первую неприятельскую линию в штыки! Ура!»
«Неприятельская кавалерия скачет на выручку своей пехоты: атакуй!»
«Атакуй вторую неприятельскую линию или — атакуй неприятельские резервы! Марш!»
«Ступай! Ступай! В штыки!»
«Стрелки вперед! Стрелки в ранжире плутонгами! За мной!»
«Докалывай, достреливай, бери в полон!»
«Ступай на прежнее место! Строй фронт!»
По окончании учения (после «Вахт-парада») читалась вторая часть «Науки побеждать» — «Разговор с солдатами их языком», или иначе: «Словесное поучение солдатам о знании, для них необходимом». Эта часть имеет примерный характер, указывая, о чем надо говорить солдатам и какими словами.
Затем излагались «Три воинские искусства». Первое — глазомер, второе — быстрота, третье — натиск.
Глазомер Суворов ценил очень высоко. Под «глазомером» он понимал способность быстро схватывать при обзоре местности, удобна ли она для боя, умение быстро выбрать выгодную позицию, дорогу для марша, направление атаки.
необходима прежде всего в походе. Чтобы напасть на противника или чтобы его преследовать, необходимо быстро передвигаться. Поэтому Суворов учил солдат и войсковые части быстрым, стремительным маршам во всякую погоду, зимой и летом, по хорошим и плохим дорогам, в знакомых и незнакомых местах, днем и особенно ночью. Суворова обвиняли, что он этими учебными маршами изнуряет солдат. Он отвечал на это: «Легко в учении — трудно в походе (на войне); тяжело в учении — легко в походе». Он с неумолимой строгостью требовал, чтобы командиры принимали все меры для облегчения солдатам быстрых маршей. Кашевары должны быть всегда впереди, чтобы солдаты приходили к готовым котлам; палатки должны быть поставлены к приходу солдат на ночлег. Обувь, одежда, амуниция — все приспособлялось к тому, чтобы обеспечить войскам быстроту передвижения.
Суворов очень высоко ценил и берег время. До Суворова русская конница ходила в атаку на рысях. Суворов научил конницу свою бурным атакам «марш-маршем», то есть на полном скаку.
Натиск — в этом слове Суворов соединял все, что относится к успешному наступлению. В атаке надо принимать решения быстро, без колебаний и выполнять их упорно и настойчиво, одним дыханием. Суворов учил пехоту не только атаковать пехоту неприятеля, но и кавалерию, что было новостью.
Глазомер, быстрота, натиск, взятые вместе, означали на языке Суворова, что нужно правильно разбираться в обстановке, умело выбирать направление главного удара и стремиться к полному уничтожению врага.
Суворов, создавая новое военное искусство, решительно боролся с устаревшей прусской системой военного обучения. «Русские прусских всегда бивали, — говаривал он, — что же тут перенять».
Суворовская «Наука побеждать» отразила в себе лучшие черты русского национального характера: отважность, проницательность, быстроту, натиск, человечность.
Суворовское военное искусство основывалось на глубочайшем патриотизме и безграничной вере в силу и непобедимость русских войск.
«Мне солдат дороже себя», — говорил Суворов.
Всей душой любил он русского солдата, и солдат отвечал ему такой же любовью.
И крепостные русские крестьяне быстро превращались под начальством Суворова в отлично обученных «чудо-богатырей».
Суворов изобретал новые приемы боя, каких не знал противник. Так, он учил войска не только ночным походам, но и ночным боям. Суворовские войска не раз одерживали победы, нападая на противника неожиданно, ночью.
«Пуля — дура, штык — молодец», — говорила суворовская «Наука побеждать». Это значит, что Суворов придавал большее значение атаке «белым оружием», то есть штыками пехоты и саблями конницы, чем ружейному огню. И понятно: ружья того времени заряжались очень медленно, одной пулей, с дула; в пылу боя зарядить второй раз было некогда, а первый выстрел часто пропадал даром. Это не значит, однако, что Суворов пренебрегал ружейным огнем совсем. Он требовал, чтобы не стреляли зря, берегли пулю и стреляли не «в вольный свет», а прицельно, выбирая целью командиров противника.
От каждого подчиненного, начиная с главных командиров и кончая рядовыми, Суворов требовал быстрого соображения, умения сразу находить ответ и принимать решение в трудных случаях. Он требовал, чтобы все знали, от рядовых до генералов, «деятельное военное искусство». Ответа «не могу знать» он не терпел и ненавидел «немогузнаек».
Чтобы развить смекалку в солдатах, Суворов иногда задавал неожиданные вопросы, требуя быстрых ответов. Бывалые суворовские солдаты повторяли его вопросы молодым. У бивачных костров, в перерыве строевых занятий, в передышку на работах разговоры солдат вертелись около того, как надо отвечать Суворову. Однажды такой разговор начался во время «раскурки» у огня.
— «Полевой полк, говорит Суворов, каждую минуту похода должен ждать. А солдат должен дело знать не хуже офицера»… Понял? — строго глядя в глаза молодому солдату, сказал старый капрал.
— Понять можно! Да знать-то это нам откуда? Из деревни мы, мужики вить; не могу я знать-то.
— Ну, хлопчик, если ты ему скажешь: «Не могу знать», от тебя клочья полетят. Ты думаешь, солдаты — это «сто мужицких голов одной шапкой накрыто»? Раз ты должен знать, то можешь!
— Да как же я ему скажу, если и подлинно чего не знаю?
— А уж вывертывайся, как знаешь. Ну, отвечай мне, будто я сам Суворов.
— Ладно.
— Чего «ладно»? Вишь, развалился! Раз я — Суворов, встряхнись, стань стрелкой, гляди весело! Во-во, так. Не пальцами шевели, а мозгами… Ваньтя!
— Есть такой!
— Где вода дорога?
— Вода в ведре, а рога у коровы. Я это, дедушка, еще в деревне слыхал.
— Так. Молодец, чудо-богатырь! Ну-ка еще… Ваньтя! Долга ли дорога до месяца?
Солдат прищелкнул языком, сдвинул шапку на глаза, посмотрел в небо и почесал в затылке. Капрал повторил вопрос, обращаясь к старому солдату:
— Капрал!
— Здесь!
— Долга ль дорога до месяца?
— Два суворовских перехода, госродин капрал!
Ваньтя сорвал шапку с головы и ударил о землю.
— Эх, Ваньтя, не догадался! — кричали молодые солдаты. — Поднапрись, Ваня…
— Погоди, постой, товарищи! Дедушка, загадывай еще, ну-ка!
— Ваньтя!
— Здесь, господин капрал!
— Когда вода дорога?
— Когда пить захочется, господин капрал!
Солдаты захохотали.
— Оно хоть и не так, а верно. Вода на пожаре дорога… Где железо дороже золота?
— На войне, дедушка!
— Молодец! Из тебя толк будет.
— А ты еще ему скажи, когда и Суворову «не могу знать» можно ответить, — посоветовал кто-то.
— Бывает, что и так.
— Когда же это, дедушка?
— А вот Суворов спросил однажды солдата: «Что такое ретирада?» А «ретирада», надо тебе, хлопец, знать, означает отступление. Всем известно, что Суворов отступать не любит. «Что есть ретирада?» Солдат, глазом не моргнув, отвечает: «Не могу знать!» Суворов инда подпрыгнул. «Как?» — «Да так! У нас в полку такого слова нет». Суворов, прямо как рафинад в чаю, растаял. «Хороший полк!» — говорит. Обнял и поцеловал солдата. Если тебя Суворов спросит: «Что такое сикурс?» (значит «прошу помощи») или: «Что есть опасность?» — смело отвечай: «Не могу знать. У нас в полку такого слова нет!»
«Словесное поучение» командиры знали наизусть. Оно кончалось словами: «Вот, братцы, воинское обучение! Господа офицеры! Какой восторг!»
После этого подавалась команда: «К паролю!»
По отдаче пароля, лозунга и сигнала следовала «хула или похвала вахт-параду», то есть разбор только что законченного учения, и все завершалось громогласно словами командующего вахт-парадом:
«Субординация, послушание, дисциплина, обучение, порядок воинский, чистота, опрятность, здоровье, бодрость, смелость, храбрость, победа, слава!»
Труднее, чем с солдатами, обстояло дело с офицерской молодежью. Армия выросла, требовала больше командиров. Гвардия в начале службы Суворова могла быть рассадником командования для полевых войск. Теперь, избалованная, распущенная, гвардия только по названию и форме оставалась войском. Военный совет, предложив Екатерине передать гвардию в придворное ведомство, разгневал этим царицу. Офицерская молодежь поступала из гвардии в полевые войска, едва умея читать и писать, не зная ни уставов, ни строя. Суворов учредил в своей штаб-квартире нечто вроде курсов для повышения офицерских знаний. Сам Суворов в этой школе, напоминавшей инженерный класс Семеновского полка, с увлечением давал офицерам уроки тактики и стратегии на живых примерах своих побед.
Фельдмаршал в ссылке
Глубокой осенью 1796 года, когда уже застыли и южные реки, курьер привез Суворову из Петербурга весть: умерла Екатерина. Царем сделался Павел. Вместе с тем курьер привез фельдмаршалу много писем, среди них — несколько из-за границы и пачку иностранных газет. Письма и газеты взволновали Суворова не меньше, чем известие о смерти Екатерины и воцарении Павла.
9 апреля 1796 года Бонапарт вторгся в Италию через Альпы и одержал «шесть побед в шесть дней» над пьемонтскими и австрийскими войсками. Сардинский король сдался на милость победителя. Бонапарт отбросил австрийцев к реке По и продолжал стремительно их преследовать. Разбив австрийцев при Лоди, Бонапарт 15 мая вступил в Милан и написал в Париж: «Ломбардия отныне принадлежит республике».
На этом новости Карачая обрывались. В письме он льстиво прибавил, что многие видят в Бонапарте достойного противника Суворова и надеются, что русские и австрийские войска, вскоре соединясь, дадут урок молодому выскочке.
Делясь со своим штабом этими новостями, Суворов заметил с горечью:
— Для Фридриха я был молод чином, а для этого мальчика буду стар годами…
— Вы моложе нас всех, — ответил, шаркнув ногой, генерал Буксгевден, — и навсегда остаетесь юным богом войны, кумиром всех военных!
— Полотеров мне не надо! Вам бы в Питер, генерал… Да и в Питере шаркунам-придворным пришел конец. Нам от того, впрочем, не легче…
Новости из Петербурга повергли в уныние полевые войска. Павел отменил приготовления к войне с Францией. Гатчинские войска влиты в гвардию, отданную в распоряжение «гатчинского капрала» Аракчеева.
В столице введены гатчинские порядки. Екатерининских вельмож, привыкших нежиться в постели до полудня, заставили вставать пораньше: в семь часов утра им следовало уже быть во дворце. А петербургские чиновники в пять часов утра уже сидели за столами присутствий. Изданы новые правила благочиния и благоустройства: что можно делать, чего нельзя, как вести себя на улицах и дома, кому и во что одеваться. На пышные наряды и мужчин и дам объявлено гонение. Выработана форма гражданского платья. После десяти часов вечера в столице приказано гасить все огни. Боясь доносов и расправы, люди остерегались в запретное время закурить трубку от огнива.
власть полковых командиров; командиры дивизий, генералы превращались в инспекторов, наблюдателей за строгим применением устава. Фельдмаршалы приравнивались к простым генералам. Чтобы еще более уронить значение высшего в войсках чина, Павел сразу произвел в фельдмаршалы десяток рядовых генералов.
Гатчинские офицеры при личном участии Павла с дикой поспешностью переучивали гвардию, которая должна была стать рассадником новых командиров в армии. На ежедневных разводах учили не только солдат, но и генералов маршировать по-новому. Павел не скупился на жестокие наказания. Не угодившие ему генералы прямо с Дворцовой площади отправлялись в крепость или в Сибирь; за малейший промах офицеры исключались из службы. Если так строго Павел обходился с начальниками, то каково же было солдатам? Палки на их спины сыпались с удвоенной щедростью. Аракчеев на плацу в присутствии Павла вырывал у гренадеров усы, поправлял стойку солдат ударами палки. Одному полку, который на разводе сделал ошибку, Павел скомандовал: «Кругом! Дирекция на средину! Прямо! Шагом марш в Сибирь!» — и полк в полном составе прямо от Зимнего дворца пошел в Сибирь. Правда, Павел одумался и вернул полк с первого этапа.
Аракчеев, сделанный генерал-квартирмейстером, то есть начальником генерального штаба, перенес свою свирепость на офицеров. Обучая их в Зимнем дворце новому уставу, он осыпал учеников площадной бранью. Один из учеников Аракчеева, подполковник Лен, служивший раньше в войсках Суворова и награжденный орденом за храбрость, не вынес грубости Аракчеева и застрелился. Известие об этой смерти сильно взволновало Суворова. Он заплакал.
Все трепетало перед Павлом. Суворов не скрывал своего гнева и возмущения по поводу его реформ. Язвы армии Суворов знал не хуже Павла, но не соглашался с методом их лечения. Он не торопился вводить в своих войсках порядки, которые шли вразрез с его взглядами и с его испытанной системой воспитания боевых воинских сил. Сначала Павел писал Суворову ласковые письма, упрашивая его: «Приводи своих в мой порядок, — пожалуй».
Суворов упорствовал. Гроза не замедлила разразиться. На Суворова посыпались замечания, выговоры, которые неукоснительно объявлялись «при пароле» столичным войскам.
«Фельдмаршал граф Суворов, отнесясь к его императорскому величеству, что так как войны нет и ему делать нечего, за подобный отзыв отставляется от службы».
Простясь с войсками, Суворов написал родным в столицу письмо:
«Я команду сдал и, как сельский дворянин, еду в кобринские деревни».
Он уехал в Кобрино — имение, пожалованное ему Екатериной. Отставка фельдмаршала сильно сказалась на армии. Насмешливые отзывы Суворова о новых порядках повторялись из уст в уста.
Павел увидел, что Суворов опасен и в отставке, арестовал его и сослал в глухое село Кончанское, Новгородской губернии, под надзор чиновника полиции Николева. Суворову запретили выезжать из имения. Переписка его вскрывалась; подозрительные письма посылались на просмотр новгородскому губернатору; приезжих до Суворова не допускали.
Томительно и безнадежно текли дни кончанского изгнанника. Он читал военные книги, занимался сельским хозяйством и забавлялся тем, что служил дьячком в церкви, звонил в колокола, иногда играл в бабки с деревенскими мальчишками. Вдруг в начале 1799 года в Кончанское внезапно явился племянник Суворова, подполковник Андрей Горчаков, флигель-адъютант Павла, с известием, что полицейский надзор с опального полководца снимается и что царь вызывает его в Петербург. Об этом тотчас стало известно «приставнику» Николеву, горькому пьянице. Он вломился в горницу, где Горчаков уговаривал Суворова принять приглашение Павла. Суворов сидел за столом, на карте перед ним лежала какая-то бумага. Вдоль горницы ходил быстрыми шагами молодой офицер в гвардейском мундире нового образца, в прическе с буклями и с прямой, как палка, косичкой.
— Граф! Дорогой дядюшка, — говорил офицер, — вы ставите меня в отношении государя в положение плачевное. Скажу больше: вы губите и себя и меня. Всех нас! Наташу, то есть графиню Зубову, Олешевых, Горчаковых, Хвостова, Аркадия.
— Здесь написано «графу Суворову», а надлежало: «графу Александру Васильевичу Суворову», — сказал Суворов.
— Милый дядюшка, вы один Суворов! — воскликнул Горчаков. — Что такое? — спросил он, увидев Николева.
«Приставник» учтиво поклонился и ответил:
— Честь имею поздравить, ваше сиятельство, со счастливым прибытием.
— Благодарю. Будь и ты, братец, здоров. Что скажешь?
Николев гордо выпрямился и ответил:
— В родстве с вами, сударь, быть не имею удовольствия. Коллежский асессор Юрий Николев, имею честь, — сказал он, приставив к груди дрожащий палец. — По высочайшему повелению и равносильно инструкции господина генерал-прокурора, я не имею права вас сюда допускать. И сколь мне ни прискорбно, я почтительнейше прошу ваше сиятельство сию же минуту оставить это помещение и немедленно покинуть село Кончанское, Боровицкого уезда, Новгородской губернии.
Горчаков терпеливо выслушал Николева.
— Очень рад, что вы явились тотчас, сударь. Имею объявить вам словесное приказание князя Куракина: генерал-прокурор находит ваше пребывание здесь более ненужным и предлагает вам немедля отправиться домой, в Москву.
— Не имея письменного приказания… — начал было Николев.
— Чего вы еще хотите! — закричал Горчаков и, взяв со стола бумагу, подал ее Николеву. — Вот, читайте.
«Князю Андрею Горчакову. Повелеваю ехать вам, князь, к графу Суворову: сказать ему от меня, что, если что было от него мне, я сего не помню: что может он ехать сюда, где, надеюсь, не будет повода подавать своим поведением к наималейшему недоразумению.
Павел».
Николев на цыпочках подошел к столу, держа бумагу так, словно нес чашу, до краев налитую вином, боясь его расплескать. Суворов сидел, склонясь к карте Италии. Николев положил рескрипт на стол.
— Скверными устами не смею коснуться слов, начертанных рукой монарха. Лобызаю мысленно! Волю монаршую исполняю… Граф, вы вольны поступать, как угодно вашему сиятельству. Но осмелюсь вашему сиятельству просительнейше доложить, — обратился Николев к Горчакову, — служа безвозмездно, не имею ни малейшей возможности покинуть сии места.
— Вам пожаловано пять тысяч рублей, кои вы в свое время получите, — сказал Горчаков.
— Пять тысяч! Господи боже мой! Не смею верить! Безмерна милость монаршая! — воскликнул Николев и покачнулся.
— Фомка! — крикнул Суворов.
Вошел староста Фома Матвеич.
— Отведи, Фомка, Николева домой — у него от монаршей милости ноги подкосились.
— Пойдем, ваше благородие, отдохни, — сказал Фомка, взяв Николева под руку.
— Погоди, мужик! Ваше сиятельство, граф Александр Васильевич! Поздравляю! Не могу умолчать! Радуюсь. Преклоняюсь. Повергаюсь. Вы Цезарь! Ганнибал! Александр Македонский! Фридрих! А я, я — таракан! Меня отведут в нетопленную избу, и я там замерзну, как подобает таракану. Именем монаршим взываю к вам, сиятельный граф, не дайте замерзнуть таракану! Бедному таракану.
Николев заплакал. Горчаков рассмеялся.
— Фомка! Баня у нас еще не выстыла? — спросил Суворов.
— Нынче топлена. Хоть париться!
— Сведи его благородие в баню да дверь за ним там припри накрепко. А то он будет колобродить. Вина не давай. Спиной ответишь.
Фомка вывел Николева. Тот не сопротивлялся.
— Каков негодяй! — воскликнул Горчаков. — И вы, дядюшка, осуждены были его терпеть!
— Несчастный человек, — тихо ответил Суворов.
Дубасов внес чай и ром, и Суворов с племянником снова обратились к предмету своей беседы. Горчаков пил чай, щедро разбавляя его ромом. Он убеждал дядю все горячей и горячей, наконец предложил ехать с ним в Петербург немедленно: государь нетерпелив, скор и в милости и в гневе, переменчив — надо ловить мгновение фортуны.
Суворов слушал племянника равнодушно и наконец спросил:
— А что слыхать у вас о Бонапарте? Где он? Что творит?
— Ах, — воскликнул Горчаков, — как это я мог забыть!
— Его величество, зная ваш интерес, дядюшка, просил передать вам. Тут вы, кроме венских и берлинских, найдете несколько запретных парижских, полученных из Берлина с курьером. Бонапарт продолжает дивить Европу своим проворством…
Сила — солома
Суворов поспешно развязал шнурок и начал просматривать газеты. Читая, он словно вернулся домой после долгой отлучки, когда из поспешных слов близких людей остается догадываться, что многое переменилось, но не знаешь еще всего, что случилось, а сразу пересказать невозможно.
Газеты разрозненно сообщали, что французы готовятся, сохраняя все в тайне, к какому-то большому походу. Во главе армии, наверное, станет Бонапарт. Ионические острова захвачены французами. Англичане опасаются за остров Мальту… Бонапарт вернулся из Италии в Париж. Директория встречала его торжественно в Люксембургском дворце. Толпы народа стояли по пути триумфального шествия Бонапарта на улицах Парижа, бурными криками и рукоплесканиями приветствуя завоевателя Италии.
— Завоевателя Италии! — воскликнул Суворов. — Он с Италией покончил?
— И это для вас новость, граф? — удивился Горчаков. — Бонапарт добрался — что там Италия! — до самой Вены. Роялисты снова восстали в Париже, и опять несчастливо. Пишегрю, председатель Совета пятисот, схвачен и отправлен в Гвиану отбывать каторгу. Австрийцы решили мириться. 7 октября в Кампо-Формио подписан мир между Австрией и Францией. Бонапарт вел себя в Италии не генералом, а монархом. Попросту он ее дотла ограбил: все из Италии — и золото и ценности — свезено в Париж.
— Австрияков кто не бил! Но что же сами итальянцы?
— Ах, дядюшка! Прочитайте парижские газеты — там пишут, что Бонапарт принес Италии свободу на штыках своих солдат. Что великий итальянский народ сбросил иго королей и монархов. Везде сажают «деревья вольности». Все вдруг сделались республиканцами. Берутся за оружие, чтобы помогать освободителям — французам. А почитаешь венские газеты, видишь, что все это сущий вздор, что Бонапарт отзывается об итальянцах с презрением, что вместо свободы Бонапарт принес ужас. За ничтожную провинность он велел перебить все население города Луго. В городе Бинаско за то, что убили одного французского солдата, по приказу Бонапарта город истребили огнем, перекололи все население, включая женщин и детей! Он велел расстрелять всех городских чиновников Палии, а город отдал на разграбление своим солдатам. Какое варварство, какая дикая жестокость!
Говоря это, Горчаков волновался. Суворов, не перебивая его, слушал, а когда тот умолк, проговорил:
— Достоинство воина — храбрость, а доблесть его — великодушие. Мы жителей не убивали и не обирали. И, если придется, мои богатыри будут воевать в Италии не ради добычи! Войны не миновать, иначе Павел Петрович меня не звал бы!
— О войне нет речи, дядюшка…
— Зачем же он меня зовет?
— Это нетрудно понять. Сделав вам комплимент, скажу: он вас, дядюшка, немножко боится — нет, не персоны вашей, а самого звука имени вашего трепещет! Оно поднимает все русские сердца. Вас любят в полевых войсках. Гвардия сейчас только о вас и говорит. Держать вас в унижении долее опасно для самого принципа царской власти. Остается одно: сделать великодушное движение, протянуть вам руку примирения. Он это сделал. Вам надо ехать!
— Стало так, я ему не нужен. Почему он написал «графу»? Он мог написать «фельдмаршалу».
— Ах, Александр Васильевич! Да вы знаете его — ведь он педант. Форма для него все. Поверьте, он вам вернет жезл фельдмаршала при первом разговоре.
— Не поеду! Ты, дружок, сосни, а мне пора на колокольню, к службе звонить…
Горчаков всплеснул руками в отчаянии.
— Да поймите вы наконец, упрямый старик! — заговорил раздраженно Горчаков. — Я не могу, немогу — стукнув по столу кулаком, вскричал Горчаков. — Я увезу вас силой, сударь!
— Силой?
— Да! Закатаю в кошму, положу в сани и повезу…
— Прошка! — позвал Суворов.
Вошел Дубасов.
— Прошенька! Заступись за меня. Племянник буянит. Кричит на меня. Хочет силком везти! В кошму завернуть!..
— Нехорошо, сударь! — обратился Дубасов к Горчакову. — Кошма у нас, конечно, найдется, да что толку, если вы привезете его величеству бездыханное тело фельдмаршала Суворова? А будете на своем стоять, пойду в баню, подыму Николева, он вас, сударь, научит, как надо исполнять монаршую волю.
— Да вы тут с ума посходили все!
— Не мудрено, сударь, и с ума сойти! А тебе, Саша, по старой дружбе скажу: не упрямься — все-таки царь зовет, не кто-нибудь. Сила солому ломит! Пускай они назад скачут — скажут, что Суворов едет. И поедем мы с тобой в Питер на долгих, потихоньку; что нам старые кости трясти на курьерской тройке. Проселочками по мягкому снежку до Питера доберемся. Мягко. Так-то и волк сыт будет, и овцы целы.
— Кто волк? — сердито спросил Горчаков.
— Это вам, сударь, точно известно…
Большего Горчаков добиться не мог и поскакал в Петербург один. Возвратясь в столицу, он тотчас доложил Павлу Петровичу:
— Суворов едет!
Павел уже разделся на ночь, но вышел к флигель-адъютанту, накинув шинель, и сказал, что принял бы Суворова сейчас же, если бы не было так поздно. Он назначил свидание с опальным фельдмаршалом на утро.
Суворов не захватил с собой никакого военного платья, ему пришлось надеть мундир племянника. Мундир был, конечно, нового образца. К счастью, он пришелся впору. В девять часов утра Суворов был во дворце. Возвращаясь с прогулки, Павел, как только соскочил с коня, спросил Горчакова, здесь ли Суворов. Узнав, что Суворов уже приехал, император вбежал в приемную, схватил Суворова за руку и повел в свой кабинет. Там они, затворясь вдвоем, проговорили больше часа, затем Суворов поехал на развод, по приглашению Павла.
наконец сказал Горчакову:
— Не могу больше! Брюхо болит! — и уехал с вахт-парада, не дождавшись пароля.
Павел, разгневанный, призвал после развода Горчакова и спросил его:
— Что это значит? Я ему делал намеки, чтобы он просился вновь на службу, а он мне про Измаил начал рассказывать. Я ему повторил намеки, он опять свое — про Кинбурн, Очаков. Извольте, сударь, ехать к вашему дяде — пусть он объяснит свои поступки, и привезите ответ; до тех пор я не сяду за стол!
Горчаков поскакал к дяде. Суворов уже лежал в постели, лицом к стене. Не поворачиваясь, он сказал племяннику, что вступит вновь на службу не иначе, как с той полнотой власти, которой он обладал в екатерининские времена, с правом производить в чины до полковника, награждать, увольнять.
— Я таких вещей и передать государю не осмелюсь! — воскликнул испуганный Горчаков.
— Передавай что знаешь. А я хочу спать…
Горчаков поторопился во дворец, так как наступил уже час обеда. В смущении Горчаков лепетал перед разгневанным Павлом, что Суворов растерялся в присутствии особы его величества, что он готов служить, если на то последует высочайшее соизволение.
Павел отпустил Горчакова, сказав:
— Если, сударь, не вразумите дядю, будете отвечать вы!
Павел продолжал свое, не стесняясь: прямо с развода отправлял генералов в крепостные казематы. Суворов продолжал шалить на разводах. Притворялся, что новая, павловской формы, шляпа не держится у него на голове, ронял ее к ногам Павла. Путался между рядами взводов, проходивших церемониальным шагом. Делая вид, что никак не может сесть в карету, так как мешает шпага нового образца, Суворов забегал к карете то с одной, то с другой стороны, и это продолжалось подолгу.
Павел после каждой встречи с Суворовым накидывался на молодого Горчакова, которому никак не удавалось вразумить дядю.
Горчаков выдумывал для царя мягкие и верноподданнические ответы Суворова, а дяде передавал не возмущенные выкрики Павла, а снисходительные и милостивые слова.
Долго такая игра продолжаться не могла, Павел сдался и, снисходя к просьбе Суворова, переданной ему Горчаковым, разрешил Суворову опять ехать в деревню.
«Сейчас получил я, граф Александр Васильевич, известие о настойчивом желании венского дворца, чтобы вы предводительствовали его армиями в Италии, куда и мои корпуса Розенберга и Германа идут. Итак, посему и при теперешних европейских обстоятельствах долгом почитаю не от своего только лица, но и от лица других предложить вам взять команду на себя и прибыть сюда для отъезда в Вену.
Павел.
С. -Петербург, 1799, февраля 4».
К этому официальному документу Павел присоединил еще личное письмо:
«Теперь нам не время рассчитываться… поспешите сюда и не отнимайте у славы вашей времени, а у меня удовольствия вас видеть».
Через два дня Суворов явился в Петербург.
Отложив счеты со своенравным полководцем, Павел отдал русские войска в полное распоряжение Суворова, сказав: «Веди войну, как знаешь!» В армии весть о назначении Суворова сверкнула молнией. Старые солдаты просились с ним в поход. Павел возложил на Суворова знак ордена мальтийских рыцарей, так как сам состоял «великим магистром» этого ордена, и Суворов отправился в Вену.