ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Колотушка
Девушки стали полукругом. Все стихло. Гусляр ударил по струнам, задавая тон. Но не успели певицы выдохнуть первое величальное слово, как в дверях показался дворецкий с зажженным канделябром в руке и громко сказал:
— Боярин просит Александра Васильевича Суворова-сына к себе.
Все замерли.
— Не бойся! Не бойся! Иди! — шепнула хозяйка Александру.
— А я вовсе и не боюсь! — ответил Александр и смело пошел за дворецким, не взглянув на мать.
— Растревожил ты боярина! Всю ночь спать не будет, — сказал Потапыч, погладив мальчика по голове.
Дворецкий провел Александра через темный, холодный зал, где гулко отдавались шаги, к знакомой уже ему рогожной двери и пропустил Александра вперед, плотно затворив за ним дверь.
Боярин сидел на прежнем месте в своей качалке. Пелагея Петровна возилась около вороха сена, накрытого ковром, в углу покоя — она готовила хозяину постель.
Перед Головиным на раздвижном пюпитре с горящей свечкой лежала большая книга. Боярин молча указал Александру на низенькую скамейку у своих ног. Суворов сел. Сердце его стучало беспокойно.
— Пелагея, ставни закрывать! — приказал боярин.
— Слушаю, государь!
И, подойдя к окну, домоправительница громко прокричала молитву.
— Амень! — хором ответило со двора несколько голосов.
Со страшным шумом и визгом в петлях захлопали железные ставни, загремели болты. Видно было, что люди старались нарочно делать как можно больше стука и грома. То же делалось во всем доме — грохот доносился со всех сторон.
Пелагея заложила чеками просунутые внутрь болты. Стало тихо. Вошел дворецкий и ввел старосту с бирками [13] в руке; с ним вместе вошли выборный караульщиков с кленовой колотушкой и ключник со множеством ключей на большом кольце.
Дворецкий поклонился боярину и, обратясь к выборному, начал говорить:
— Слушайте приказ боярский: смотрите всю ночь не спите, кругом барского дома ходите, колотушками громко стучите, в рожок трубите, в доску звоните, в трещотку трещите, по сторонам не зевайте и помните накрепко: чтобы птицы не летали, странным голосом не кричали, малых детей не пугали, на крыши бы не садились и по чердакам не возились. Слушайте же, ребята, помните накрепко!
— Слышим! — во всю глотку гаркнул выборный.
— Слышим! — глухо отозвалось со двора.
Выборный с низким поклоном подал боярину колотушку и поцеловал ему руку. Староста отдал бирки Пелагее Петровне. Дворецкий повернулся к старосте и прочитал ему наставление:
— Скажи сотским и десятским, чтобы все они, от мала до велика, жителей хранили и строго соблюдали, обывателей от огня неусыпно сберегали, глядели и смотрели: нет ли где в деревнях Целееве, Медведках и Голявине смятения, не увидят ли на небесах какого страшного явления, не услышат ли под собой ужасного землетрясения. Коли что случится или диво какое приключится, о том бы сами не судили и ничего такого бы не говорили, а в ту пору к господину приходили и все бы его боярской милости доносили и помнили бы накрепко!
Ключнику столь же складный и подробный приказ отдала, приняв от него кольцо с ключами, Пелагея Петровна.
Дворецкий махнул рукой. Выборный, староста и ключник вышли, за ними и дворецкий. Пелагея Петровна спрятала под подушку бирки и ключи, взбила попышней сено постели, потушила все свечи, кроме одной, на пюпитре с книгой, и, пожелав боярину сладко почивать, удалилась.
Настала великая тишина… Александр сидел у ног Головина, пока длилась странная церемония, и не смел шевельнуться, помня за собой уже шесть преступлений.
Головин положил Александру на голову тяжелую руку и спросил:
— Кота видел или соврал?
— Нет, не видел. Соврал.
— Зачем? Лги только в крайности, ради жизни спасения…
Головин помолчал и еще спросил:
— Чего за столом рассмеялся?
— У боярыни зайчики в глазах прыгали… Такие веселые!
— Бойся женских глаз, отрок. Почему одной каши спросил?
— А я поросенка не люблю: он на ребенка похож.
— Так. «Будь умерен в пище и питии». Это хорошо. Человек выше сытости…
— Коли нечего есть, так и каши запросишь…
— Ты спросил: «Кто все это съест?» Они! — Головин повел рукой вокруг. — Нынче ради тебя и матери, почитай, две сотни людей сыты.
Рука Головина все тяжелее давила на голову Александра. Он пытался и не мог выпрямиться. Боярин придавил голову Суворова почти к коленям:
— А за то, что невежей был, вот тебе!
Александр больно стукнулся носом о свою коленку. Из носа брызнула кровь. Он вырвался из-под руки Головина и закричал.
— Ох, батюшка, — всполошился старик, — да я тебе, никак, нос разбил? Ай-ай! Враг попутал… Прости ты мне, окаянному!
Головин схватил вдруг колотушку, подбежал к окну и застучал. В то же мгновение на дворе засвистели, закричали дозорные во много голосов, застучали колотушки, затрещали трещотки, затрубили рожки, забунчала чугунная доска.
Головин, повалив пюпитр с книгой, упал в кресло, закатив глаза. Свеча погасла. Светила теперь одна лампада в углу.
Александр испугался, кинулся к одной двери, к другой, но обе они оказались запертыми снаружи. Напрасно мальчик бил в двери ногами и кулаками. Никто не отзывался. Да и нельзя было услышать беспомощный стук средь грохота, гама и звона со двора.
Александр увидел, что убежать нет возможности. Он подошел к Головину. Боярин лежал в кресле с закрытыми глазами и, казалось, заснул.
Шум на дворе постепенно затихал и наконец прекратился. Александр поставил пюпитр, поднял книгу и положил на место, затеплил от лампады свечу и прикапал ее на место к пюпитру.
Осторожно Александр открыл книгу, стоя рядом с креслом, и радостно вскрикнул: об этой книге он мечтал, из нее много ему рассказывал отец, но нигде не мог достать, хотя и обещал давно. Книга Квинта Курция о делах содеянных Александра Великого, царя Македонского, переведена повелением Царского Величества с латинского языка на российский лета 1709-го и напечтана в Москве в 1711 году в декабре месяце.
Боярин, пробужденный от забытья радостным восклицанием Суворова, ласково положил ему руку на плечо и спросил:
— Здорово я тебе нос разбил?
— Ничего, ничего, сударь!.. Какая у вас книга!
— Сию книгу я читаю, когда мне не спится. Вот погоди…
Дрожащей рукой Головин открыл двадцать первую страницу и начал читать вслух:
— «…Александр мнози филозофы и риторы встречают, кроме Диогена, который тогда был в Коринфе, и Александра ни во что вменяя, в бочке живяше: удивлялся же ему Александр при солнце сидящему, прииде и вопроси, чего требует. Он же рече: «Требую, да того от меня не отъимеши, чего мне дать не можеше». Которым ответом Александр весьма утешился и, ко своим обратися, рече: «Хотел бы аз быти Диоген, аще не бы Александр был». И, паки обратясь к Диогену, Александр вопросил: «Неужто не могу ничего тебе дати?» Диоген ответствовал тако: «Усторонись несколько и не застанавливай мне солнце…»
Положив руку на страницу, Головин спросил:
— А ты кем бы хотел быть: Александром Великим или Диогеном? Что тебе сходнее?
Александр живо ответил:
— Диоген не мог стать Александром, сударь!
— Ну, а тот?
— Быв Александром Великим, стать Диогеном — нищим! После великих почестей и славы поселиться в собачьей конуре!
Головин засмеялся:
— Да, милый, такого не бывало… Вот слушай еще! — Головин перевернул несколько страниц.
— Давайте я буду читать, — сказал Александр, — а вы слушайте.
хватал колотушку и подбегал с ней к окну, неистово стуча. Со двора сейчас же отзывались свистом. Трещотки, колотушки, рожки, звон колокола, стук в чугунное било не смолкали несколько минут. Затем наступала тишина.
— Читай дальше! — приказывал боярин.
Александр читал все тише и тише. Головин наконец захрапел. Свеча догорала, и, хотя на столике лежало несколько запасных свечей, Александр закрыл книгу, улегся на пышной постели из сена, приготовленной для боярина. Свеча мигнула и погасла. Громко храпел хозяин. Должно быть, заснула и стража на дворе: стук и гром больше не повторялись. Заснул и Александр.
Село Семеновское
Авдотья Федосеевна возвратилась от Головиных совсем расстроенная. Боярин Василий Васильевич совсем из ума выжил, невесть что творит и не только не застращал Александра тягостями военной службы, а, наоборот, подарил ему любимую свою книгу Квинта Курция и, даря, говорил:
— Попытай быть и Александром Великим и мудрым Диогеном. Попытай!
Вася Головин простился с Суворовым в слезах и в минуту расставанья все просил отца, чтобы он и его записал в Семеновский полк солдатом.
— Ладно, — утешил он Васю, — лишь вырастешь до Суворова, запишу. Ну-ка, померяйтесь.
Александр и Вася стали затылками друг к другу. Семилетнему Васе (он, правда, старался вытянуть насколько можно шею) оставалось расти до Александра не более вершка. И опять Авдотья Федосеевна обиделась за свое хилое детище.
— Быть тебе в полку, — сказала она сыну, — в двенадцатой роте, левофланговым.
— Зато у нас в первой роте на правом фланге Прошка Великан, — ответил Александр.
Давно в усадьбе Головиных не видали боярина в таком добром духе: он сам вышел провожать гостей до нового парадного подъезда и вел под руку Авдотью Федосеевну. За ними шла хозяйка, ведя по одну руку Васю, а по другую шел Александр с книгой Курция под мышкой.
Слуги в парадных кафтанах выстроились в два длинных ряда от выходных дверей до суворовского убогого возка с лубяным верхом. Доведя Авдотью Федосеевну до экипажа, Головин сам подсадил ее в повозку.
Тройка побежала. Двадцать конных егерей в польских красных кунтушах, расшитых шнурами, в синих рейтузах и в сапогах с огромными медными шпорами поскакали за тройкой по два в ряд: им было приказано проводить гостей до пограничного столба головинских владений.
Всю дорогу домой Авдотья Федосеевна не сказала сыну ни одного слова. Александр, раскрыв книгу Квинта Курция, начал читать ее с того места, где остановился ночью, усыпив чтением боярина.
Ветер перелистывал страницы…
Когда открылась в долине замшелая крыша суворовской усадьбы, Авдотья Федосеевна вздохнула, потянулась к сыну, сжала ладонями его лицо и поцеловала:
— Бедненький мой солдатик!..
Начали собираться на зиму в Москву — учиться Александру «указным наукам» в деревне не у кого, да и книг нужных не достать.
На дверях амбаров и кладовок повисли большие калачи замков и восковые печати. Дядька Александра, Мироныч, — его не брали в Москву — с горя загулял и был наказан на конюшне.
Вперед отправился небольшой обоз с запасами: мукой, крупой, соленьями, медом и яблоками. За последней телегой плясал на привязи, косясь кровавым глазом, любимый жеребчик Александра, Шермак…
День спустя в Москву покатили на двух тройках и Суворовы: отец с сыном на одной, мать с дочерью на второй. Книги, увязанные в рогожу, лежали у Александра в ногах.
деревенский обоз.
Александр первым выскочил из возка. Отец и мать захлопотались с разгрузкой возов и не скоро хватились сына.
— Где он? — всполошилась мать.
Ей доложили, что Александр отвязал Шермака, вскочил на неоседланного коня и ускакал неведомо куда. Родители, привычные к выходкам быстронравного сына, не очень обеспокоились. Мать безнадежно махнула рукой.
Александр, проскакав во весь опор мимо Кремля, городом вынесся в улицу села Покровского. За селом открылось Семеновское поле. Александр придержал Шермака и пустил его шагом. Эти московские места были до сей поры мало знакомы Александру, но его то и дело обгоняли верхами в сопровождении рейткнехтов [14] офицеры, а он обгонял военные повозки, караульные команды. Дороги не приходилось спрашивать: все стремились к одному месту — к большому, вытоптанному солдатскими сапогами плацу среди огородов и рощ. Оттуда слышались взвизги флейт, рокот барабанов. На плацу шло учение. Покрикивали командиры. Солдаты маршировали, выкидывали ружьями артикул. [15]
В обстроенном длинными магазинами квадрате полкового двора рядами стояли с поднятыми вверх дышлами полковые ящики: белые — палаточные; голубые — церковные, с крылатыми ангелочками по бокам; казначейский — желтый, на нем изображен рог изобилия, из коего сыплются золотые деньги; красный — патронный, на нем изображена пороховая бочка; аптечный — синий, с нарисованными на нем банками лекарств; артиллерийский — огненного цвета, с пылающими гранатами и громовыми стрелами; канцелярский — белый, с синими полосами, с изображением книги, а на ней чернильницы с воткнутым в нее гусиным пером. Далее виднелись белые с зеленым провиантские фуры с изображенным на боках золотым рогом изобилия, обвитым пышными колосьями. Извозчики, солдаты нестроевой роты, у длинных коновязей чистили рослых лошадей. У черной кузницы с пылающим горном ковали в станках коней.
В штабе
Александр налюбовался досыта ящиками, фурами, конями и направил Шермака к двухэтажному дому, угадав в нем полковую съезжую избу.
К этому дому то и дело подъезжали на конях офицеры и, бросив поводья денщикам, вбегали в раскрытую настежь дверь. Александр привязал Шермака к окованному железом (чтобы не грызли кони) бревну и вошел в избу. В сенях, в полной амуниции, двое караульных солдат сидели, верхом по концам скамейки, лицом один к другому. Середина скамейки расчерчена шашачницей. Караульные играли в шашки.
— Стой, малый! — взглянув на Александра, сказал первый караульный. — Куда лезешь? Зачем? Кто таков?
— Александр Суворов, недоросль, записан в полк солдатом. Явился определиться.
— Погоди! Наверх нельзя — там штапы присутствуют.
— Да ведь мне туда и надо!
— Погоди, говорю! Сказано, нельзя! — Караульный сделал ход и тут же горестно ахнул: — Ах ты, язви тебя!
— Фук, да и в дамки! — воскликнул противник, стукнув шашкой по доске. — Гони денежку.
— Чего ты пристал? Вот я из-за тебя проиграл денежку. Чего тебе надо? Пошел вон! — И, ухватив его за ухо, солдат, поведя рукой, указал Суворову дверь наружу.
— Пусти ухо! — закричал Суворов. — Я сам солдат!
— Оставь малого! Чего ему ухо крутишь? — ставя шашки, сказал второй караульный. — Тебе ходить.
Караульный выпустил ухо Александра, повернулся к доске и сделал ход.
— кинулся вверх по лестнице, скача через три ступеньки разом.
— Держи его! Держи! — крикнул, стукнув шашкой по доске, первый караульный.
— Держи его, держи! — подхватил второй, не подымая головы от доски.
Наверху Александр очутился в большой комнате, заставленной канцелярскими столами. Над одним столом сгрудилось несколько писарей, сдвинувшись головами. Так бывает в осенний день, если бросить окуням в пруд корку хлеба: собравшись стайкой головами к хлебу, окуни до той поры не разойдутся, пока до крошки не уничтожат хлеб. У каждого писаря за ухом торчало гусиное перо, свежеочиненное, еще не замаранное чернилами. Писаря навалились на стол, о чем-то шептались, порой давясь смехом.
Из соседней комнаты, куда вела плотно затворенная дверь, слышались громкие голоса, прерываемые взрывами веселого хохота.
словно боясь обжечься, клал на счетах. Старичок взглянул на Александра исподлобья. Суворов, сняв шапку, поклонился учтиво:
— Здравствуйте, сударь!
Старик кивнул. Вынув изо рта перо, обмакнул его в чернила, написал что-то в тетради и с насмешливой, непонятной Александру угрозой сказал:
— Здравствуйте, здравствуйте, сударь!
Затем старик, воткнув перо в стакан с дробью, достал из кармана табакерку, задал в обе ноздри порядочную порцию табаку и, держа наготове раскрытый платок, блаженно зажмурился.
— Апчхи! — громогласно чихнул старик в подставленный платок.
— Будьте здоровы, сударь! — сказал Александр, кланяясь.
— Здравия желаем, Акинф Петрович! — хором отозвались все писаря, не подымая голов.
Старик вытер нос и поманил к себе Александра.
— Что надо? Кто таков?
— Так ведь ты, милый, записан сверх комплекта, без жалованья, и отпущен к родителям для обучения указным наукам на два года…
— Я хочу быть в полку.
— Мало ли чего ты еще захочешь! Ростом не вышел… Иванов! В какую роту зачислен недоросль Александр Суворов?
Один из писарей, чуть подняв голову, через плечо ответил:
— Осьмую…
— Так. Ступай-ка, милый, домой. Где живешь? У Никитских ворот? Эка! Ты через всю Москву драл. На коне? Ну, садись на своего коня и скачи домой. Наверное, мамаша по тебе плачет.
— Я хочу быть при полку.
— Придет пора — и в полк возьмут…
— А где же мне учиться?
— Если учиться, ступай в полковую школу. Как раз она при восьмой роте. Поди спроси съезжую избу осьмой роты. Там тебе все объяснят толком.
Александр хотел идти.
— Постой-ка! — остановил его старик. — Да у тебя есть в полку рука?
— Есть… Премьер-майор Соковнин Никита, моего батюшки приятель…
— Соковнин? Премьер-майор? — воскликнул старик, встав с табурета.
Старик встал из-за стола, заложив за ухо перо, одернулся, подошел к закрытой двери и стукнул в нее, приклонив голову.
Смех и говор за дверью утихли. Старик приоткрыл дверь, протеснился туда бочком.
Писаря расселись по табуретам за столами, зашуршали бумагами, заскрипели перьями.
Половинка двери распахнулась, Акинф Петрович, выйдя, крикнул торжественно:
— Солдат Суворов, к премьер-майору…
Он пропустил Александра, закрыл за ним дверь и погрозил пальцем писарям.
В большой комнате, куда вошел Александр, облаком плавал трубочный дым. В углу, одетые в чехлы, стояли в стойке четыре знамени.
Прямо от входа, за большим столом, крытым зеленым сукном, сидел прямой и статный офицер, затянутый в мундир. Вокруг стола, в расстегнутых мундирах, молодежь покуривала трубки.
— Здорово, богатырь! — улыбаясь Александру глазами, молвил Соковнин.
— Здравствуйте, сударь! — ответил, кланяясь, Александр.
Все рассмеялись.
— Не так, не так отвечаешь! — поправил Соковнин, разглядывая Александра. — Надо стоять прямо и отвечать: «Здравия желаю, ваше высокородие!» Как здоровье батюшки?
— Очень хорошо. И вам того же желаем, ваше высокородие! — вытягиваясь, ответил Александр.
— Вижу, из тебя выйдет бравый солдат. Поди ко мне ближе. Это Василий Иванович тебя в полк послал?
— Нет, я сам, господин премьер-майор.
— Давно ли в Москву возвратились?
— Сегодня утром, сударь.
— Вот как! И ты прямо в полк явился? Достойно похвалы. Чего ж ты хочешь?
— Нести службу ее величества, господин премьер-майор.
— Так тебе ж, красавец, надо сначала учиться. Если хочешь, я тебя велю записать в полковую школу… Акинф Петрович! — крикнул Соковнин.
На зов его вошел старик. Он стоял у двери навытяжку.
— Вели записать солдата Суворова в полковую школу, в солдатский класс. Да погоди-ка. Ганнибал Абрам Петрович сказывал мне, что ты, Суворов, горазд в науках. Уж не записать ли тебя прямо в инженерный класс?
— Нет, сударь, сначала в солдатский класс.
— Быть по-твоему. Там и сверстники твои сидят. А теперь ступай домой.
— А сейчас в школу нельзя?
— Сейчас? Ну что ж, охота пуще неволи. Акинф Петрович, вели его проводить в школу…
— Конь у меня, — вспомнил Александр.
— Ты на коне? Коня поставь в денник. [16]
Александр поклонился.
— Говори: «Счастливо оставаться», — шепнул Александру Акинф Петрович.
— Счастливо оставаться, господин премьер-майор!
Соковнин кивком отпустил Александра.
— Иванов!
— Есть!
— Отведи солдата Суворова в полковую школу, в солдатский класс. Скажи Бухгольцу — Соковнин приказал. Коня Суворова поставить в денник гренадерской роты. Дать овса. Вычистить. Осмотреть подковы.
— Он у меня не кован, — сказал Александр. — Из деревни…
— Не кован — подковать.
— Слушаю. Идем.
Писарь взял Александра за руку и повел из канцелярии вниз.
Караульные в сенях по-прежнему бились в шашки. Увидев Александра, первый караульный сказал:
— Ага! Что я тебе говорил: наверх не ходить… Вот тебя сейчас и взгреют.
Писарь на ходу крикнул:
— Евонный родитель премьер-майору друг и приятель…
— Вот те на! — воскликнул второй караульный. — Так ты ему, милый, не сказал, чаю, что я тебя за ухо драл?
— Сказал, — не останавливаясь, ответил Александр.
— Так! Стало быть, не тебя, а меня взгреют! — И, оборотясь к доске, караульный прибавил: — Тебе ходить.
На дворе Александр показал писарю Шермака. Некормленный конь грыз железную обивку коновязи, «тебенюя» копытом.
— Вели, дяденька, напоить коня. Я его прямо с ходу взял…
— Ладно. Чего ты ездишь на неоседланном коне? Без седла и коню и всаднику тяжелей. Эх ты, деревня! Идем!
Примечания
— счетные палочки, на которых нарезками обозначался счет.
14. Рейткнехт — нижний чин, обязанность которого состояла в уходе за офицерскими лошадьми.
15. Артикул — ружейные приемы.
— просторное стойло в конюшне, где лошадь стоит без привязи.