Кругосветка.
Глава девятая

Глава девятая

Молнии полыхали все чаще, но гром не воркнул ни разу. Казалось сначала, что по краю неба с запада на восток идет грозовая туча, но там, где она проходила, сверкание продолжалось, как будто там молнии подожгли что-то пылающее сине-зеленым огнем. Немая гроза обошла весь горизонт -- отовсюду вспыхивали молнии, подымаясь все выше. Пылало все небо. На что это похоже? На северное сияние? Мы с Алексеем Максимовичем искали сравнений. Маша нас выручила:

-- Это нас снимают при магнии. Нас один любитель снимал. Пуфф! Даже в глазах темно. И вышли все с вытаращенными глазами.

Пешкову понравилось это сравнение:

-- Да, нас снимают со всех сторон: "Что это-де за чудаки?"

-- А карточку дадут?

-- Непременно.

-- У меня устали глаза. Я лягу. Почему это вы сказали "воробьиная ночь"?

Мы не ответили.

-- Можно Маскоттика накрыть вашим плащом, Алексей Максимович? -- попросила Маша.

-- Сама укройся. Намочит брызгами -- станет от ветра холодно. А кота накрой шляпой.

-- Я накрою мальчиков, их тоже мочит. Ладно? А нам с Маскоттиком оставлю только краешек...

-- Ладно. 

Мальчики уже спали, убаюканные волной. Маша накрыла их тесную кучу хламидой, легла на полу плата и прикрылась краем.

-- Богатая у вас, Алексей Максимович, эта вещь, -- похвалила Маша хламиду. -- Ну, Маскоттик, спи. Не возись. Это шляпа Алексея Максимовича. Велика немножко? Ничего. Спи, я тебе песенку спою.

Ах ты, серенький коток,
Твой кудрявенький лобок!

Спи, Маскоттик, котик-кот,
Спи, трехшерстный наш Маскотт!
Спи, кому говорят!
Чего возишься!

И Маша скоро затихла. Ее укачало. Мы с Алексеем Максимовичем остались одни. Поменялись местами: я сел править, он -- вычерпывать воду. Мы шли прямо вдоль берега. Ветер дул ровно. Можно шкот закрепить на утку...

Миновало Ширяево в распадке обрывистых гор. Ветряная мельница. Низкая церковь. На колокольне пробило полночь. У обжигательной печи, покрытой шатром широкой крыши, мы обошли баржу, всю осыпанную белой пылью извести. Пахнуло от нее, как от постройки: сыроватой известкой и смолой.

-- Хороший ход... При таком ходе, если ветер не ляжет, к солнцу будем у Молодецкого кургана -- половина дороги. А ты их все пугал.

-- Верно, Алексей, половина, но самая легкая. Главное -- впереди.

-- Жалко, впереди проспят самую красоту. Воробьиная ночь -- редкость. Почему воробьиная? Очень обидно не ответить малышу.

-- Не знаю. Быть может, воробьи принимают такую ночь за день?

-- На день совсем не похоже. Быть может, оттого, что вспышки быстро одна за другой -- воробей не успеет глаз сомкнуть... Или трепетанье света похоже на порхание воробья?

-- Что-нибудь в этом роде. 

Тому, кто не видел хоть раз в жизни воробьиной ночи, трудно поверить, чтобы немые, но пронзительно яркие молнии полыхали всю ночь непрерывно со всех сторон горизонта, заливая порхающим светом все небо. Сказать, что "светло как днем", все-таки нельзя.

-- Когда люди станут предписывать природе свои законы, настанет непрерывный день, -- глухо говорил Алексей Максимович, -- будет два солнца -- днем и ночью.

-- А тебе не жалко звездного неба? Не верю я ни во что бесконечное, непрерывное...

-- Ты не веришь в технический прогресс? -- удивился Пешков. -- А хочешь быть инженером!..

Мы миновали слева караван. Могучий буксирный пароход тянул вверх пять глубоко осевших барж. На каждой барже подняты огромные, синие в трепетном свете молний паруса. Они казались вычеканенными из железных листов. В топках парохода гудело так, что рев нефтяных форсунок, отраженный горами, перекрывал неумолчный шорох волн и ропот ветра.

-- "Редедя, князь касожский", -- прочел я на полукружии колесных кожухов.

От барж с "белой", судя по запаху, нефтью шел острый звериный аромат.

-- Почему не верю? Верю. Видишь эти ящики по бортам на палубе барж?

-- Ну-с... вижу, и в них цветут подсолнухи.

-- Значит, в ящиках земля. Это "верхний балласт", чтобы уровень нефти, налитой в баржу, был ниже уровня воды в Волге. Давление воды не дает нефти вытекать из щелей. И река не грязнится, и нефть не теряется.

-- Остроумно. Почти гениально.

-- А главное -- просто. И выдумал какой-то водолив, простой мужик, а не инженер...

Над волнами, как днем, носились с криками чайки, то и дело припадая к воде; из волн там и тут все чаще выскакивали рыбешки, на мгновение блистая синим серебром.

Порой из желтой кипени волжских волн дельфиньими горбами всплывали сомы или белуги. И тогда над водой букетом синих бенгальских огней вспыхивали, выпрыгнув на свет, десятки сельдей-бешенок. Чайки стаями слетались к этим местам, и казалось, что когда они, припав к воде, взлетали с добычей, рыбы превращались в птиц и улетали. Волга кишела рыбой. 

К рассвету порхающий сине-зеленый свет молний начал утихать, растворяясь в спокойном свете утра. Затих и ветер. Волнение на реке быстро улеглось. Перед самым восходом солнца мы увидели явление не менее чудесное, чем зеленый луч, в поисках которого Жюль Верн заставил своих героев совершить далекое путешествие. Всем знакомы эти синие утра, когда после ночи, проведенной без сна при искусственном свете, выйдешь на рассвете из комнаты и ошеломленный остановишься на пороге, впивая морозный воздух. Не веришь глазам: все залито великолепной синевой. Особенно эффектны бывают в эти краткие минуты синие снега. Чудесно! Ну, конечно, я знаю, что тут нет никакого чуда и все очень просто объясняется устройством нашего глаза, физиологией зрения и так далее. Но видеть мир хотя бы на мгновение преображенным и подышать хоть несколько минут упоительным воздухом после ночной духоты -- какое счастье! Вот и тут мы оба собственными глазами после воробьиной ночи, пред самым восходом солнца видели мир волшебно преображенным. На краткое мгновение все, что мы видели, оказалось залитым огненно-красным светом. Волга, пески за ней, каменные обрывы Жигулей пламенели всеми оттенками живого огня. А гривы лугового берега, зелень кустов и сосны на горах стали угольно-черными.

-- Прекрасно! -- воскликнул Пешков. -- В буквальном смысле прекрасно, -- прибавил он.

-- А какова чернота! Ты видел?..

-- То же, что и ты... Гм, признаюсь, я до сего дня думал, что черный цвет изобретен человеком. Оказывается, черный цвет в природе вещей...

-- Не цвет, а полное отсутствие цвета. 

Брызнуло белым огнем солнце -- и чудесное видение пропало.

Оба мы порядочно устали.

-- Надо остановиться. Оброни парус.

Я отдал подъемный шкот. Парус упал, накрыв ребят.

Мы поставили лодку на прикол.

Солнце только на несколько минут коснулось наших спин -- мягко и тепло, словно кто милый прижался, обнял и закрыл ладонями глаза: "Угадай, кто?". Мы обернулись к солнцу, но оно уже, хотя и всходило, скрылось за горой. И снова потемнели ершистые скаты гор. От затененных обрывов повеяло прохладой. А Заволжье, от стержня до песков, утопало в блаженном сиянии. Небо голубело, от белесой мглы ночи не осталось и следа.

-- Давай огня! -- поеживаясь, требовал Абзац.

-- А где дрова! -- буркнул Козан.

На скате берега, усеянного мелкими камнями, топливо искать бесполезно. Выше, где камни крупнее, и под самым обрывом скал, на урезе вешней воды, среди огромных обрушенных глыб, наверно, еще сохранился сухой плавун. Туда и отправились мальчишки собирать топливо.

Завернувшись в парус, я уснул на елани в лодке -- меня сморило.

Проспал я порядочное время. Проснулся от нестройного хора криков:

-- Вставайте!.. Вставайте!.. Вставайте!.. 

Пробудясь и открыв глаза, я увидел, что рядом со мной, закинув на голову крыло своей хламиды, спит Алексей Максимович. Вскоре он тоже проснулся. Сидя на дне лодки, мы осматривались в недоумении: где мы? Место совсем не то, где мы, обронив парус, остановились. Там до загроможденных облаками скал обрыва шел широкий отлогий подъем. Здесь почти до самого заплеса отвесно вставал стеной утес. Вершины его не видно -- он навис над рекой.

И в тени утеса ясно было, что прошло немало времени с тех пор, как мы заснули: солнце стояло уже высоко над утесом, и оттуда веял ветер, напоенный ароматом горных сосен и разогретого известняка. Где-то, в недосягаемой взору вышине, невнятно шумели деревья. Кто бывал в подобных местах, под обрывами ущелий, тот помнит особое очарование этого вертикального ветра -- тихого "воздухопада", не менее приятного, чем водяной душ.

По голубой Волге бежал вниз розовый самолетский пароход "А. С. Пушкин" с красной опояской на черной трубе. "Пушкин" тускло гукнул и отмахнул снежно-белой манишкой встречному каравану, выбирая сторону. "Редедя" ответил густым бычьим ревом и отмахнул, соглашаясь пропустить "Пушкина" с горной стороны. Я бы и не видя узнал "Редедю" по реву, единственному на всей Средней и Нижней Волге. "Редедя" нас только догонял со своим возом из пяти груженых барж: он делал не больше трех верст в час.

Все объяснилось. Ребята распорядились по-своему. Лишь только мы уснули, они решили не разводить огня -- дров там было мало -- и, чтобы согреться, пошли бечевой. Пока мы спали, они сделали не меньше пятнадцати верст, что нас сильно двинуло вперед. 

У костра хлопотала, кипятя чайник, Маша. Ребята, разбудив нас, пошли купаться. Мы к ним присоединились.

После купания в довольно свежей воде чай был особенно приятен. Маскотт тоже позавтракал пойманными вчера ершами. После чаю с остатками булок (в "добаве" Маша отказала -- надо экономить хлеб) ребятам вздумалось забраться на макушку кургана. Быть в Жигулях и не взойти на вершину -- стыдно потом вспоминать.

Вытащив лодку на сухое место, мы спрятали весла, дерево, бечеву, плицу, парус и прочее имущество в кустах под обрывом. Алексей Максимович после короткого раздумья свернул свой плащ и положил его к остальному -- взбираться на гору в хламиде и жарко, и неудобно. Поверх плаща он положил шляпу. Маскотт сейчас же в ней уютно свернулся и задремал.

-- Надо плащ спрятать подальше, -- советовала Маша, -- вещь ценная.

-- Вор?

-- Да, короче говоря, вор. Чем он может прельститься?

-- Шляпой, плащом...

и убежит, а у нас все остальное цело!

-- Это уж будет чересчур, довольно с него шляпы и плаща.