Кругосветка.
Глава двенадцатая

Глава двенадцатая

Так шагая, я заметил впереди чью-то лодку. Она шла стрежнем нам навстречу. В веслах сидели в первой паре две девушки, во второй паре я издали по выгоревшим плечам пиджака узнал земского врача Ивакина. На корме правил статистик губернского земства Макаров. Узнав меня, Макаров крикнул:

-- Сарынь на кичку!.. Куда это вы? В ответ я молча помахал рукой.

Они ушли, как и собирались, много раньше нас, в субботу, из Самары в обычную кругосветку по течению и теперь торопились к ночи вернуться домой.

Гребцы перестали грести. Макаров встал на корме и повторил вопрос, на который я ответил неопределенно.

-- Пешков, куда вы?

-- В Самару! -- ответил Пешков весело.

-- Да вы спятили?

-- Нет!..

-- Там, на баре в Усе, воды всего четверть аршина, мы едва перетащились. Поворачивайте за нами назад.

Я свистнул. Алексей Максимович ответил мне тоже свистом.

"Вот невезенье!.. Наша лодка куда тяжелее ихней!" -- сказал я своим свистом. Пешков свистом ответил: "Ничего, вези".

Гребцы у Макарова ударили в весла.

Я не оглянулся вслед счастливцам. Они сделали две трети своей кругосветки, им оставалась последняя треть -- самая легкая. У нас впереди -- самая трудная треть: волок из Усы в Волгу да еще до него бар -- песчаная пересыпь с перекатом, где они едва перетащили свою легкую лодку, а наша сидела глубже. 

Вечерело. Начал накрапывать дождь. Кто не живал в наших краях, тот не поймет сладостной отрады мелкого, затяжного вроде осеннего дождя в конце знойного, пыльного лета. Да, это очень приятно дома, под крышей, или в каюте парохода. Нам радоваться дождю не приходилось. Начну с себя. Когда спорый дождь начал кропить мне в лицо, при встречном ветре было очень хорошо. Когда же промокли плечи и по спине потекли холодные струйки, я стал поеживаться. Алексею Максимовичу с его слабыми легкими дождь с ветром даже опасен, он и так к вечеру после подъема на курган начал сильнее покашливать. У ребят от дождя и ночного холода одна защита -- парус, а он тоже, наверное, скоро промокнет. Идти дальше в темноте не имело смысла еще и потому, что ночью трудно отыскать вход в Усу из Волги, да еще при столь малой воде на перекате. Лучше переночевать на берегу у костра: залить его мелкий дождь не может, да не успел еще он и намочить сушняка -- топливо будет...

Я уже собирался остановится и посоветоваться с товарищами, как вдруг с лодки послышались веселые крики и смех. Бечева ослабла... Пешков круто повернул, и лодка уткнулась в песок заплеса. Должно быть, на лодке приняли решение, к которому и я склонялся, но не этим же вызваны бурные восторги? Сматывая на локоть бечеву, я пошел к лодке... Mania издали показывала мне, подняв над головой, белобрюхого кота -- Маскотт нашелся.

Ребята наперебой рассказывали мне, что случилось. Они услыхали, что кто-то скребется под палубой лодки на носу. Потом кот замяукал. Открыли люк, и оттуда выскочил Маскотт. Сначала подумали, что это подстроила Маша. Она божилась, отрекалась и так искренне обрадовалась коту, что мы отказались от подозрений и согласились на том, что, когда мы ушли на гору, кот соскучился или ему показалось жарко, и он перебрался в лодку, где я оставил открытым палубный люк. Усаживаясь в лодку, мы люк захлопнули, не заглянув туда, и кот в прохладе проспал там преспокойно все то время, пока я тянул лодку бечевой. 

Чтобы укрыться от дождя, сначала мы думали построить, по предложению Алексея Максимовича, "вигвам": под обрывом утеса среди нагроможденных обломков росло много молодых осинок -- прекрасный материал для постройки шалаша. Но пока рубить деревья -- мы промокли бы до последней нитки. К счастью, я заметил выше молодой поросли на ровной стене утеса вертикальную черную черту, как будто сделанную мазком огромной малярной кисти. Несомненно, там была "печь", а мазок -- след от дыма. Так и оказалось.

В обрывах горного берега Самарской Луки много естественных, а то и сделанных руками человека при добыче извести или асфальта пещер. На южной ветви Луки стоит даже село Печерское, названное так по множеству пещер окрест него. Иные из пещер огромные, другие невелики и с высоким сводом -- их и называют "печами". Такою и была открытая нами пещера, размерами вполне достаточная, чтобы вместить всех нас, включая и кота Маскотта. Весною и осенью, а может быть, иногда и зимой, эта печь служила убежищем многим людям на протяжении долгих времен. Об этом можно догадаться по тому, что устье печи носило следы обработки инструментом -- каменотесным топором и было отполировано касаниями рук множества людей, когда они хватались за края устья при входе и выходе из печи. Чтобы войти в пещеру, надо было нагнуться, а когда мы вошли, то самый высокий из нас, Пешков, не мог достать рукой "нёба" печи -- свода пещеры. Осветив факелом из свернутой в жгут газеты приют, ниспосланный нам счастливым случаем, мы убедились, что пол печи ровный и чистый -- из твердой плиты песчанистого известняка, нёбо совершенно черно от копоти, но стены свободны от того коричневого налета, что покрывает белые потолки комнат, если печи в доме хоть чуть-чуть дымят. Значит, мы могли затопить печь, то есть разложить в ней костер, не опасаясь угара. А главное, мы нашли в печи большую вязанку дров. 

-- С весны здесь никто не ночевал, -- заметил Алексей Максимович.

-- "Что и удостоверяется подписью с приложением печати", -- не преминул съязвить Абзац.

Пешков готов был вспылить, но я поспешил вмешаться:

-- Почему, в самом деле, Алексей, ты говоришь так уверенно?

-- Очень просто. Дровишки перевязаны лыком. Значит, их собирали не зимой. Если их собирали летом, зачем было лазить по склонам за сушняком, если по спаде воды на берегу сколько угодно сухого плавуна. Все это сосновые ветви. Хвоя с них осыпалась. Кто их принес сюда -- больше не возвращался.

-- Очевидно.

-- Если бы кто зашел другой, то поступил бы с дровами так, как мы сейчас с ними поступим, а именно: сожжем.

Мы развели огонек у задней стены печи. Сухие сосновые ветви весело запылали.

Пламя лизало нёбо печи, дым по закопченному своду сизой лентой потянулся к устью. Печь наша превосходно топилась. Все, что можно снять с себя, мы сняли и повесили сушить.

Чайник закипал. Слань, выбранная из лодки, послужила Маше материалом для сооружения чего-то вроде стола, подобного тому, за которым мы праздновали возвращение блудного сына. Вспомнили, что у нас есть десяток воблы, принесенной в дар экспедиции Стенькой с той улицы. Каждый получил по вобле. Одна вобла осталась. Воблу раздавал Стенька, на что имел неоспоримое право: ведь двугривенный-то, на который куплена вобла, принадлежал ему.

-- Почему же одна? -- удивился Абзаце -- Стенька, ты ведь за двугряш купил десяток... А выходит девять.

Стенька насупился и ничего не ответил.

-- Ты перебирал их пальцами -- значит, считал. А где казовая вобла?

-- В самом деле, у кого казовая вобла? Ну-ка, сознавайтесь, -- предложил Алексей Максимович. 

Ребята перемерили друг у друга воблы, ставя их рядом головами на доску стола. У всех воблы оказались одинаковой длины. Правда, вобла, врученная Стенькой Маше Цыганочке, была несколько длиннее и шире прочих и, пожалуй, помясистее, но и она не могла сойти за казовую.

-- А что такое казовая вобла? -- спросите вы. Уличные торговки вразнос, купив рыбу у оптовика, связывают ее на мочалки десятками, отдельно вяленую и копченую, да так и носят по дворам на коромысле: на одном конце вяленая, на другом -- копченая. В каждом десятке должна быть одна вобла заметно крупнее и жирнее остальных. Это и есть казовая вобла. Все искусство торговки в том и состоит, во-первых, чтобы покупатели десятком зарились именно на казовую воблу, во-вторых, чтобы не продать ее покупателям штучным. Торговля воблой вразнос, если в ней разобраться как следует, -- хитрая механика, но здесь можно ограничиться и тем, что сказано...

-- Гм, кха! -- откашлялся Алексей Максимович и, хмурясь, начал так: -- Логически рассуждая, в десятке вобл может быть и девять штук.

-- Ах! -- воскликнула тоненько Маша.

-- Почему нет? Коммерция вся строится на обмане... Считал ты, голова, когда воблу покупал?

-- Ох! -- тяжело вздохнул Стенька. 

Маша по собственному почину взяла на себя защиту заподозренного:

-- Ах, да как же Стенька мог считать, если торговка бежала за ним и кричала: "Полицейский, полицейский!" Я помню, я видела, что он еще у вас в квартире раза три перебирал воблу пальцами...

-- Сколько же выходило? -- обратился Алексей Максимович к Стеньке.

-- Выходило ровно десяток: девять штук.

-- Так! -- Пешков прищурился. -- Значит, можно считать факт почти установленным: в этом десятке было девять единиц. Но мы должны устранить все сомнения. Установлено, что казовая вобла все-таки была и ее, значит, кто-нибудь съел.

-- Например Маскотт, -- предположил Абзац.

-- Коты не едят копченой воблы, -- авторитетно заявила Маша, -- только вяленую.

Маша тут же дала коту понюхать вещественное Доказательство. Кот понюхал и равнодушно отвернулся.

-- Кот, очевидно, сыт. Подозрительно.

-- Я ему скормила свою колбасу. Я сама не ела, оставила ему... Ведь так, Маскоттик? -- Маша погладила кота.

Маскотт ответил ей: "мур!", что на языке котов, как известно, обозначает "да".

-- Ясно, если кот не лжет, он не ел воблы. Но ведь воблы-то нет! Ее мог съесть тайком от товарищей кто-нибудь из нас, например я, или наш министр финансов, или...

-- Ох! -- тяжело вздохнул Стенька. -- Кабы я ее съел, так опился бы после.

-- Правильно. Но мы не заметили и никого не можем обвинить в неумеренном потреблении чая... И поэтому остается последнее предположение: если казовая вобла была, в чем я лично -- гм, кха -- сомневаюсь, то кто-нибудь из нас утаил ее, и, надеюсь, с похвальным намерением. А потому все мы, подчеркиваю, все без исключения можем со спокойной совестью приступить. Я лично предпочитаю свою неказистую воблу испечь.

-- Ах, неказистую! Давайте поменяемся, если вам завидно! -- воскликнула Маша.

-- Не угодно ли вам, Алексей Максимович, к чаю лимона? -- медовым голоском предложила после воблы Маша.

-- Для лимона еще не настала пора. Некоторые, -- Пешков покосился на меня, -- давно предсказывали нам -- даже за ухой из стерлядей -- голод.

-- "Голод" -- запрещено цензурой, -- поправил Абзац. -- Разрешается только "недоедание".

-- Спорить с цензурой бесплодно. При "недоедании" лимон будет весьма полезен в предстоящей части нашего путешествия, замечу, кстати, очень трудной. В Усе нам придется вступить в соприкосновение с туземцами.

-- С дикарями? Ах! -- восторженно воскликнула Маша.

-- Я не сказал бы, непременно с дикарями. Туземцы могут оказаться и людьми культурными... Но возможно, что встретим и дикарей. Вообще предстоят испытания. Трудный момент! -- Алексей Максимович строго обратился ко мне: -- Ты слышал, что кричал тебе Макаров? "Что ты, спятил? В своем уме? Тащит и тащит лодку вверх, когда здравый смысл велит плыть вниз!" Ну, сударь, что вы скажете на это теперь?

-- Я знаю, что он скажет: он с Алексеем Максимовичем заодно, -- предупредила ребят Маша.

-- Верно, заодно. Впереди у нас сплошное удовольствие! -- начал я свою речь. -- Только бы нам в Усу забраться. Что за река! У берегов растет рогоз, а из него нет лучше делать стрелы для лучков: легкие, прямые! Стрельнешь вверх -- из видов уйдет. А прямо с берега свисают кусты ежевики -- сладкая, крупная, с грецкий орех. По оврагам прямо не продерешься -- чаща: терн весь в черных ягодах и тоже сладкий. В лесу грибы: боровички и грузди. В Усе на удочку идут лини "по аршину долины". А мы еще не удили.

-- А чем за переволок лодки платить? -- спросил Абзац.

-- Как министр финансов заявляю: средства будут изысканы. У нас есть скрытые ресурсы.

-- Кто их скрыл?

-- Скрытые не значит обязательно, что их кто-то скрыл, а просто мы их не замечали... Посмотрим и отыщем. 

-- В крайнем случае, -- закончил я, -- там прошлой зимой лес сводили на дрова, мы поставим лодку на катки из кругляшей, да и айда в гору. Разбойники в старые времена так и делали.

-- Здорово! -- плененный моим проектом, оживился Козан, склонный к трудным предприятиям. -- Ведь и я это говорил.

"Два брата"? Вот тут они у нас, можно сказать, над головами.

Заалев под лучами Огневого заката, Поднялись над волнами Два утеса... Два брата -- Быль ли то, сказка ли это -- Здесь стояли когда-то в стародавние лета.

Ну, как водится, братья, поссорившись, драку затеяли, спохватились, что драться братьям не полагается, да поздно -- окаменели.

Ноги точно застыли, Головы не вспрокинуть, Сердца холоден пламень -- Грех успел сердце вынуть, Кровь твердеет, что камень. И глядят в даль заката С той поры через рамень Два утеса -- "Два брата".

"за мое-мое" брало, -- ворчал Алексей Максимович. -- А это что? Гладко, скользко, словно руки туалетным мылом моешь...

-- Алексей Максимович, расскажите сказку...

Без его сказки не обходилась почти ни одна наша прогулка.