Кругосветка.
Глава восьмая

Глава восьмая

На меня -- такова судьба многих финансистов -- обрушилось все: обвинения, клевета, насмешки.

-- А еще говорил Алексею Максимовичу: "Отдай мне деньги, ты плохой кассир!" -- напомнил Абзац эпизод минувшего дня. -- Да еще пиво!

-- Товарищи, "клянусь последним днем творенья" у меня в кармане был свой пятачок.

-- У нас своих денег нет. Все общее, -- погрозила мне пальцем Клоунада. -- Мы все свои деньги вам вручили.

-- А он пиво пить!

-- Нехорошо, Вася. Ты попрекаешь меня кружкой пива, а сам съел с четырех тарелок горох моченый, сухари черные, круто посоленные, три мятных пряника воблы кусок...

-- Воблы не было!

-- Ага! А горох? Сухари ел? Пряники ел? Вася потупился.

-- И вот этот человек, съевший сухари, пряники моченый горох и не съевший воблы только потому, что ее не было, -- а все входило в цену пятачка, -- осмеливается кидать мне в лицо тяжкое обвинение. А сам он? Не он ли виноват в том, что мы купили эту банку с золотыми рыбками? Вот оно -- вещественное доказательство. Мы потерпели крах, почему же я один должен нести ответ за все ваши безумства?..

-- Ты прямо Плевако, -- похвалил Пешков, -- тебе в адвокаты идти, а не в инженеры...

Я пропустил мимо ушей язвительное сравнение меня с знаменитым судебным оратором, московским златоустом, хотя оно мне льстило.

-- Я обрушу теперь свои молнии, или, лучше сказать, перуны, на самого Пешкова. Кто, если не он, наш, так сказать, отец, устроил этот безумный пир, радуясь возвращению блудного сына, и тем самым нанес непоправимый, последний удар нашей кассовой наличности?!

Алексей Максимович тоже потупился.

-- Будем откровенны. О вы, лицемеры! -- гремел я. -- Вы делаете вид, будто поверили, что стерлядь мы наудили. Вот вам свидетельница: Маша знает, что Пешков (мы-то с Машей возражали!) купил стерлядей у рыбаков на три рубля. Три рубля, товарищи! Вдобавок он привел с собой кота, который сейчас опять подбирается к колбасе... 

-- А между тем чего было проще? -- продолжал я свою защитительную речь. -- Стоило только дождаться вашего богатого улова -- вон он висит и качается от ветра на кукане -- и сварить уху из рыбы, добытой честным товарищеским трудом. Уха из ершей, по справедливому замечанию нашего юбиляра Батька, не менее вкусна, чем уха из стерлядей, сомнительно приобретенных. Ага! Я слышу, у Козана заурчало в животе -- это у него заговорила совесть... Да-да! Уху вы все ели, и, стало быть, все виноваты.

-- Ах! -- воскликнула Маша.

-- Маша, смотри за котом!

-- Я обещал быть кратким, жестоким, ясным и держу свое обещание. И теперь бросаю огненную стрелу в нашу Машу, явно поощряющую ворюгу-кота. Кот опоганил колбасу.

-- В чем же я-то провинилась? Или уха нехороша была?

-- Вина твоя не в ухе. Я видел, что она хороша. Пешков и я ее даже не попробовали, но не ты ли положила перед Пешковым две ложки? Что ты этим хотела сказать? Ясно. Ты хотела сказать: "Алексей Максимович, вы не потому купили рыбы, что хотели приветствовать возвращение блудного сына, вам самим стерляжьей ушицы захотелось... Ну и возите уху сразу двумя ложками, правой и левой рукой"... И что же мы видели? Я отдаю должное чуткой совести Пешкова: он не прикоснулся к ложкам -- он сразу понял Машин намек, и совесть в нем заговорила раньше, чем в любом из нас. Но мы здесь никого не судим, а обсуждаем создавшееся положение. Ага! Вот, вижу, вы все повеселели: все-де уху ели, все и виноваты.

-- А вас завидки берут?

-- Не скрою -- да. Ау! Ухи нет, но не в этом дело. Все это поэзия, а вот суровая проза: у нас нечем заплатить мужикам за перевоз лодки из реки Усы в реку Волгу на меридиане села Переволока... В кассе у меня сорок семь копеек серебром.

-- Ах! -- воскликнула Маша.

-- Ох! -- вздохнул Стенька. 

Козан внес предложение:

-- Мы перетащим лодку сами, своими руками.

-- Пять верст, милый, да в гору высотой, пожалуй, сажен в пятьдесят!..

-- Трудновато! -- подтвердил Пешков.

-- Невыполнимо! Однако я и это допускаю. Безумство? "Безумство смелых, вот мудрость жизни". Так? Есть, однако, другое препятствие.

-- У него вечно препятствия! -- ехидно заметила Маша.

-- Препятствия видеть не мешает, иначе можно копнуть носом и понюхать, чем земля пахнет!

Пешков стал на мою сторону, что меня окрылило, и я продолжал:

-- Допускаю: мы своими руками перетащим лодку через горы. Сколько времени займет этот геркулесовский подвиг -- это я опускаю. Словом, лодка наша спущена у Переволоки в Волгу. И нам после того до Самары идти против воды еще верст восемьдесят...

-- Сильно преувеличено... Почти вдвое, -- поправил меня Алексей Максимович.

-- Пусть так. Но нам угрожает голод. Я был уверен, что наше довольствие в верных руках. Однако половину колбасы наша хозяйка скормила коту. Остальное кот опоганил. Я вижу, что Абзац уже доедает свою булку... Каковы же наши ресурсы? Завтра мы еще будем хлебать прекрасную уху из ершей нынешнего улова. Котелок у нас есть. Но согласитесь, что трех арбузов ("Мы их съедим и не заметим", -- вставил Пешков), десятка воблы и что осталось хлеба, при наличности в сорок семь копеек, -- мало! Мы не можем продолжать кругосветку! 

-- Все? -- глядя на меня горящими глазами, выдохнула Маша.

-- Все! -- подтвердил я. -- Чего же больше?

-- Пусть Батёк скажет. Вот! -- Маша указала на Батька.

Тот сидел, погруженный в глубокую думу.

-- Подбросьте в костер дров! -- приказал Пешков. -- Чтобы ярче пылал огонь! Осветим полным светом лицо нашего юбиляра!..

Огонь весело запылал, раздуваемый ветром.

-- Ну, Петя... -- поощрил Батька Алексей Максимович.

Батёк обвел всех сумрачным взором.

-- В таком разе... -- начал он, -- ежели говорить напрямки... Или, например...

-- Строго говоря, -- подсказал Абзац.

-- Строго говоря, -- повторил Батёк, -- ну, чего тут рассусоливать? Едем!..

-- Куда едем? -- воскликнул я, указывая левой Рукой вверх по Волге, к Жигулям, а правой -- вниз, к Самаре.

-- Куда, куда? -- рассердился Батёк. -- Куда ехали, туда и поедем.

Общий гул голосов показал, что Батёк сформулировал общее желание: оно осталось неизменным. Пешков, смеясь, толкнул меня в бок:

-- На чем мы с тобой попались!.. А?.. 

Мусор, оставляемый человеком на его временных стоянках, мне всегда был противен, хотя на подобных остатках основана чуть ли не целая наука. В своих прогулках с ребятами мы установили правило: покидая стан, убирать за собой. Все, что можно сжечь, мы в последние минуты сжигали. Это Алексей Максимович называл "часом всесожжения".

Ребята собрались в дорогу быстро. В костре весело догорали клочки бумаги, освещая сборы.

Маша, видя, что Алексей Максимович не встает с места, любезно предложила ему:

-- Хотите еще чаю? А то я чайник выполощу!

-- Выпил бы. С удовольствием и с лимоном.

-- Лимон мы купили!

-- Лимон был, -- подтвердил Вася Шихобалов. -- Я еще дяде Сереже говорил: "Пешков любит пить чай с лимоном".

-- Я сейчас, -- метнулась Маша, но Пешков ее остановил:

-- Нет! Это очень хорошо, что ты забыла про лимон. Мы едем на север. Нам угрожает голод... Цинга -- спутник голода. Лимон -- лучшее средство против цинги... Уж вы мне поверьте -- это так!

-- Она забыла про лимон?.. Забыла про лимон!.. Неужели она про лимон забыла? -- слышались голоса притворного удивления. 

На Машу указывали пальцами. Все мы, каждый по-своему, уже в чем-то провинились, она одна до сей поры ускользала от общей участи. Наконец-то и она попалась!..

-- Забыла про лимон? -- Я покачал головой с укоризной.

Маша сконфузилась не более чем на полминуты и с женской ловкостью отвлекла разговор от лимона:

-- Колбасы у нас осталось все равно немного, я вам разделю всем по кусочку.

От колбасы, хотя кот ее опоганил, отъев пупочек, где привязана пломба "Братья Беловы, Москва", отказаться ни у кого не хватило мужества.

Остаток колбасы Маша аккуратно завернула в бумагу, промолвив:

-- Остатки сладки.

-- А это кому?

-- Как это кому? Конечно, коту.

-- Он получил свою порцию.

-- А на завтра?

-- На завтра! Кот-то не наш.

-- Наш. Вы не заметили -- он вовсе не серый, а трехшерстный. -- Маша показала нам белое в рыжих пятнах брюхо кота. -- Коты трехшерстные бывают очень редко, и оттого они приносят счастье...

-- Кот чужой.

Алексей Максимович разрешил спор:

-- Превосходно. Пусть это кот, трехшерстный кот, будет в нашей экспедиции Маскоттой, талисманом счастья. Мальчишки, несите стол и чашку на стан, верните и поблагодарите, а про кота скажите, что он убежал в лес. Потом -- о чем можно и не упоминать -- мы вернем кота.

-- На обратном пути, -- закончил я.

Пока мальчишки бегали на стан, мы все собрали. Маша, укладывая наши запасы в лодку, приговаривала:

Возвратясь, Абзац доложил:

-- Там все спят. Мы оставили чашку и стол, и я написал на песке: "Спасибо".

-- Непрочна благодарность, написанная на песке: к утру ее сровняет и занесет ветер... -- сказал Пешков. -- Но мы ведь вообще пишем на песке, не так ли, Преподобный?

-- Ау! -- ответил я.

"Маскотта", а если кот, то "Маскотт".

-- Разумеется, так, -- согласился серьезно Алексей Максимович.

-- Маскотт, Маскотт! -- позвала Маша. И кот охотно прыгнул за нею в лодку. 

Поставив мачту, мы столкнули лодку и подняли парус. Он наполнился ветром, под лодкой запела вода, и лодка пошла очень ходко, ныряя с волны на волну.

его (на случай шквала), а другой рукой выплескивал плицей воду: на волне пазы старой лодки разошлись, и она дала порядочную течь. Маша и хотела бы, но не могла мне помочь: на ее коленях сладко спал Маскотт. Спустить его на пол Маша опасалась: вдруг он выпрыгнет из лодки в воду (опасение напрасно: рыбачьи коты привычны к плаванию во всякую погоду, лодка -- дом для них).

-- Хорошо идем! -- сказал Пешков.

Мы шли очень ходко, уже миновали Ворота. В пойме Сока встал огромным круглым караваем и остался позади каменный Царев курган. Слева надвигались грузные громады Жигулей. Пешков правил к горному берегу, где нечего было бояться застругов и мелей. Ветер дул ровно, хотя отошел к востоку, и был по-прежнему сухой и горячий. Стало даже теплее, чем на закате, и холодные брызги, сорванные ветром с гребней волн, приятно кропили лицо и руки.

-- Никак дождь?.. -- забеспокоилась Маша. -- Коты не любят сырости.

-- Дождя не будет, -- уверенно сказал Алексей Максимович.