Глава десятая
Электрическая искра
Еще не открыв дверь, Веня услыхал из дома громкую песню. Пирушка у Могученко разгоралась.
Круговую чару выпивай до дна,
Питы чи не питы – смерть одна!
Гости сидели тесно за столом. Мокроусенко запевал приятным высоким тенором. Пели любимую песню Андрея Могученко.
А як прийде стара косомаха [280],
А як прийде старая с косой,
Я скажу ей: «Будь здорова, сваха,
Будь здорова! Выпьемо со мной!»
Чокаясь стаканами, Стрёма, Ручкин, Могученки, отец и Михаил, подхватили припев:
Круговую чару выпивай до дна,
Питы чи не питы – смерть одна!
Веня рассчитывал удивить всех, хлопнув о стол запиской Истомина, но остановился, встретив сумрачный взгляд матери. Она вместе с Ольгой прислуживала гостям. Хони, Наташи и Маринки в горнице не было.
Пирующие, увлеченные песней, не заметили прихода юнги.
Веня подошел к матери и тихонько спросил:
– Где Маринка?
– В боковушке.
– Батенька не сказал про Нефедова?
– Без батеньки узналось.
– А Хоня где?
– В лазарет побежала узнать, жив ли.
Веня прошел в полутемную боковушку. Маринка сидела там, обнявшись с Наташей, понурая, с закрытыми глазами. Наташа гладила сестру по голове. Веня позвал Маринку тихонько, она не отозвалась – должно быть, не слыхала или была не в силах отозваться. Веня, тихо ступая, вышел из боковушки и сел на крашеную скамью около Ручкина.
– А вот и юнга новонареченный явился. Доложи про свои дела, – приказал батенька, обратив наконец внимание на Веню.
Юнга ответил неохотно и вяло:
– Что дела! Истомин подписал экстренное распоряжение по экипажу: зачислить.
– Ой ли?
Веня дал отцу листок, подписанный Истоминым. Прочитав вслух распоряжение, Андрей Могученко сказал:
– Ну, мать, последнего сына у тебя море берет!
– Какое там море на сухом пути! – грустно отозвалась Анна.
– Всё одно: где моряк, там и море. Севастополь – тот же корабль!
– Второе море горя и слез! – печально сказала Ольга.
– Поздравим, товарищи, юнгу Могученко-четвертого со вступлением в ряды славного Черноморского флота, – предложил Ручкин. – Хотя я не имею чести быть моряком, а все-таки флот мне – родной и моряки мне родные братья. И в моей жизни сегодня великий переворот к счастью…
– Али Хоня согласилась осчастливить? – едко кинула Ольга на ходу, поставив на стол сковороду с жареной рыбой.
– Ошиблись, дорогая сестрица!
– Я тоже дюже счастливый человек!.. – грустно вздохнув, сказал Мокроусенко и поник головой.
– Я всех счастливей!.. – повторив вздох шлюпочного мастера, отозвался юнга Могученко-четвертый.
Анна не могла удержаться от смеха.
– Хоть ты, Тарас Григорьевич, объясни, почему ты счастливый?
– Ах, великолепнейшая Анна Степановна! Вы ж знаете, що мене может сделать счастливым одна Ольга Андреевна. Она же мне сказала сегодня: «Ты должен быть героем». Вот спросите ее, если я говорю не так. Она сказала: «Смотри, Тарас! У Михаила и у Стрёмы на груди уже есть Георгиевские кресты. За что? За то, что они на вылазке заклепали у неприятеля три пушки. Пока ты не получишь „Георгия“, не видать тебе меня, как своих ушей». У меня прыгнуло сердце. «Эге, – говорю, – они заклепали двое три орудия, а на тебя одного, Тарас, приходится полтора-с! Выбери, Тарас, ночку потемнее, ступай с пластунами [281] в секрет, заклепай полторы пушки! Побачим, що тогда Ольга Андреевна скажет Тарасу Мокроусенко».
– От слова не откажусь! – выпалила Ольга.
– Слыхали? Будьте свидетели! – Мокроусенко обвел всех торжествующим взглядом.
– Ручкин, скажи: ты почему счастливый? – спросил Веня.
– Поймешь ли ты! Меня, милый, никто понять не хочет.
– Понять труда нет! – поддразнила Ручкина Ольга. – По царскому приказу время пошло в двенадцать раз скорее. Ручкин будет на башне безопасно сидеть, веревочки телеграфа дергать – и надергает себе чин.
– Еще одна ошибка! – воскликнул Ручкин и, обняв Веню, привлек к себе. – Юнга! Ты, Могученко-четвертый, должен понять меня. Да, время теперь пойдет скорее, и не в двенадцать раз, а в тысячу раз скорее! Оптическому телеграфу конец: из Петербурга на Севастополь тянут проволоку на столбах – это будет телеграф гальванический. В нем действует электрическая искра. Депеша побежит по проволоке. Как молния! Чирк – и готово! Не успеют в Петербурге простучать – Севастополь ответит: «Кто там?» Все это мне объяснил минный офицер. Минная рота пришла в город – слыхал? Я записался в гальваническую команду. Мы будем взрывать под неприятелем мины электричеством. Проведем проволоку к пороховой бочке, дадим искру – ба-бах! И все у французов взлетит вверх тормашками!..
– Ну, Ручкин, совсем заврался! – бросила Анна. – Это депеша-то по проволоке побежит?
– А и проволоки такой нет, чтобы от Петербурга до нас хватило, – прибавил Мокроусенко.
Веня представил себе, как депеша мчится по проволоке. Вот совсем так же, словно пускаешь к высоко летящему змею депеши, надев на нитку бумажный кружок.
– Очень просто понять. И совсем Ручкин не врет! – сказал Веня, строго посмотрев на мать.
– Да какая это искра?
– Электрическая, – объяснил Ручкин. – Она получается из серной кислоты и цинка в стеклянных банках. Плюс на минус – чирик! Искра – ба-бах! И всё вдребезги!
– Дюже мудрено!
Все дразнили Ручкина и требовали объяснений, а он твердил одно: чирик! ба-бах!
Печальная невеста
В горницу быстро вошла Хоня. Взоры всех обратились к ней. Она, на ходу сорвав с головы черный платок, прошла прямо в боковушку. В горнице все застыли и затихли. Вдруг из боковушки раздался дикий вопль Маринки, от которого все содрогнулись.
Маринка заголосила. Наташа вторила ей. В боковушку кинулись Анна с Ольгой и присоединили свои голоса к плачу Наташи и Маринки.
– Закудахтали! – насупясь, промолвил Андрей Могученко. – Наверно, Нефедов кончился.
– он бы кинулся не думая. Но в кармане у Вени бумага за подписью адмирала: пристало ль юнге действующего флота голосить по-бабьи!
Из боковушки вышла Хоня и присела рядом с Михаилом.
– Стало быть, кончился? – хриплым шепотом спросил отец.
– Нет. «Будет жив», – господин Пирогов [282] сказал… – ответила дочь.
– Чего ж Маринка взвыла?
– От радости, батенька. На счастье Нефедова, в лазарете господин Пирогов был. Там другой доктор говорит носильщикам: «Зачем мертвого принесли?» А Пирогов взглянул и говорит: «Вот и отлично! Пока он мертвый, я им и займусь. Во-первых, посмотрим руку…»
– Операция? – испугался Могученко-четвертый.
– Нет, и рука цела осталась. Кость у него ниже плеча перебило. Пирогов вправил, велел в гипс залить. Пока делали, мичман очнулся. Его еще другим черепком по голове стукнуло, он и обмер. Пирогов говорит: «Пустяки, счастливо отделались, молодой человек!» Арестантам что! Они уже хотели Нефедова прочь нести…
– Эй, бабочки! – крикнул Андрей Могученко корабельным зычным басом. – Полно вам вопить!.. Маринка, поди сюда.
В боковушке плач утих, и послышался оттуда сдержанный смех, а потом сестры вывели Маринку в горницу под руки, как подруги выводят невесту. Маринка бледно улыбнулась. Ее усадили в красный угол.
В дверь постучали. Анна открыла дверь и, отступив с поклоном, пропустила в комнату нового гостя. В комнату вошел гардемарин Панфилов. Все сразу заметили на его матросской шинели новенькие блестящие мичманские погоны. Матросы встали с мест.
– Сидите, сидите, друзья… Ведь я только нынче произведен. Сам не ожидал и от радости не утерпел: добыл погоны. Я, видите ли, затем только пришел… Я был сейчас в лазарете… Там, знаете ли, Нефедов-второй лежит… – путаясь, говорил Панфилов.
Маринка побледнела и впилась глазами в лицо Панфилова.
– Не пугайтесь… Он жив. Ему лучше. Рука останется. Только в голове у него гудит. Контузия [283]. Он просил меня сходить к вам, сказать Марине…
Маринка потянулась к Панфилову, не спуская с него взгляда. Лицо ее вспыхнуло, глаза загорелись, бледные губы покраснели.
– Он вот что велел мне передать: «Скажи ей, чтобы она не забывала того, кто лежит на дне морском».
Девушка всплеснула руками. Мгновение казалось, что она сейчас зарыдает. С радостным воплем Маринка вскочила с места, кинулась к Панфилову, обняла его шею руками и поцеловала.
– Ну вот, он знал, что вы поймете! – обрадовался Панфилов. – Он ведь хотел сказать… Ну да вы знаете что. Он ведь озорник… А что ему прикажете передать? Пирогов, имейте в виду, категорически запретил вам к нему приходить.
– Скажите ему мой ответ: «Не забуду никогда!»
– Превосходно! Он будет очень рад. Я понимаю… До свиданья.
– Нет уж, ваше благородие, вы нас не обижайте. Обрадовали вы дочку, не погнушайтесь отведать нашего хлеба-соли! – кланяясь, просила гостя Анна. – Ответа мичман дождется, не помрет.
– Садись, сынок, – присоединился к жене Могученко, – снимай шинель, повесь на гвоздик. На вторую-то пару погонов, поди, денег не хватило? А юнкеру не зазорно с георгиевскими кавалерами за одним столом сидеть.
Панфилов снял шинель и повесил у входа. Андрей Могученко не ошибся: на гардемаринской куртке еще не было офицерских погонов. Анна принесла из погреба бутылку-толстобрюшку с крымским сладким вином. Наполнили стаканы, и Андрей Могученко сказал тост:
– Нехай живе много лет генерал-медик Пирогов! Ура!
Стойкий утес
Весь конец года Севастополь жил надеждой на поворот солнца с зимы на лето. Шел декабрь, самый ненастный месяц в году. По народному календарю, в день Спиридона Поворота [284], 12 декабря, солнце поворачивает с зимы на лето [285]. Поговорка, сложенная про Среднюю Россию: «Солнце на лето – зима на мороз», в 1854 году оправдалась и в Крыму. 12 декабря при крепком морозе в Севастополе выпал снег. Горы побелели. Мальчишки в Севастополе лепили снежные крепости и штурмовали их. Грязь на дорогах окаменела. Горные дороги вокруг Севастополя ста ли проходимы. Черная речка покрылась льдом, способным держать пехоту. Неприятель страдал от морозов. Как будто сама природа дарила князю Меншикову еще раз счастливый случай нанести решительный удар ослабленному неприятелю. Но Меншиков упустил эту последнюю возможность.
Морозы сменились оттепелью. Снег размяк и быстро таял. Дороги опять разгрязли. По балкам побежали говорливые ручьи. Черная речка вздулась и вынесла лед в бухту. Горы почернели, солнце сильно пригревало, в долинах зазеленела трава.
В Евпатории с кораблей высадились две турецкие и одна английская дивизии – общей численностью около 20 тысяч человек. Побуждаемый из Петербурга к решительным действиям и опасаясь за свой тыл, Меншиков вздумал атаковать Евпаторию: он боялся, что турки предпримут движение к Перекопу и отрежут единственный путь сообщения Крыма с Россией. Это предприятие Меншикова имело вид перехода к наступлению. Предпринятый 5 февраля 1855 года недостаточными силами штурм Евпатории окончился неудачей. 7 февраля Меншиков послал об этом с курьером донесение в Петербург и в ответ получил письмо от Александра, наследника царя. Александр именем отца (Николай I заболел) отстранил Меншикова от командования Крымской армией и назначил на его место командующего Южной армией Михаила Дмитриевича Горчакова.
Меншиков, не дождавшись Горчакова, уехал в Симферополь, бросив армию и Севастополь.
Еще в декабре 1854 года Николай I издал манифест, обращенный к России, но в нем было косвенное предложение неприятелю мира. Предварительные переговоры о мире начались в Вене, причем один из представителей союзников сказал: «Будем вести переговоры так, как будто Севастополь уже сдался».
Из этих пренебрежительных слов было ясно, что Севастополь – главный узел войны.
Война шла не только в Крыму – она шла и на Кавказе. Союзники послали также в Балтийское море огромный флот из лучших кораблей, среди них находилось много пароходов. Другая английская эскадра появилась летом 1854 года в Белом море и напала на Соловецкий монастырь [286]. Не обошлось без нападения на русские поселения даже на Дальнем Востоке.
Все эти мелкие «укусы» на Балтийском море, на Северном Ледовитом океане и в водах Дальнего Востока не могли оказать никакого влияния на ход войны. Севастополь по-прежнему стоял над морем грозным утесом.
Тотлебен и Нахимов хорошо воспользовались временем «междуцарствия» – с отъезда Меншикова в Симферополь до приезда в Севастополь нового главнокомандующего – Горчакова. Неприятель обнаружил намерение перевести всю тяжесть атаки против Корабельной стороны и главным образом против Малахова кургана. Об этом намерении противника можно было догадаться хотя бы по тому, что на правом фланге английских осадных работ появились и французы.
пали, неприятель не мог удержаться в городе под обстрелом Малахова кургана: Корниловский бастион господствовал и над городом, и над рейдом, и над дорогой в город, к вершине Южной бухты.
Ключом Севастополя являлся Малахов курган.
Французские генералы еще спорили о новом плане атаки Севастополя с Корабельной стороны, когда Нахимов с Тотлебеном решили перейти к активной обороне на левом фланге. Тотлебен двинулся вперед, упредил французов и занял новыми укреплениями те самые позиции, на которых предполагал расположиться неприятель.
В одну из февральских безлунных ночей за Килен-балкой выросли два новых редута [287], далеко выдвинутых вперед, в сторону неприятеля. Редуты эти получили название Селенгинского и Волынского – по названиям полков, которые их возвели и защищали. Нахимов построил для сообщения с новыми редутами мост через Килен-балку. Французы сделали несколько ответных безуспешных попыток овладеть новыми редутами. Место редутов Тотлебен избрал искусно: они были расположены на гребне высоты, где скрещивались выстрелы Малахова кургана, пароходов из Килен-бухты и батарей Северной стороны.
Затем Тотлебен приступил к укреплению «Кривой пятки» Зеленой горы, куда уже подбирались зигзагами своих траншей французы. 26 февраля огонь всех орудий, которые могли поражать Зеленую гору, был направлен против работ неприятеля на этом участке. Обстрел принудил французов оставить работы, а на рассвете следующего дня они увидели на Зеленой горе высокие валы, выросшие за ночь. Неприятель немедленно открыл по новому укреплению орудийный огонь, но не мог помешать работам. Камчатский полк отразил несколько атак французов. По названию полка укрепление стали называть Камчатский люнет [288].
Однажды утром в первых числах марта 1855 года перед Четвертым бастионом выступила из окопов группа французов с белым флагом и сообщила вышедшим навстречу русским парламентерам, что 18 февраля в Петербурге умер император Николай I. Неприятель торопился сообщить известие о смерти русского царя в расчете, что оно вызовет смятение и упадок духа в рядах защитников Севастополя. Французы плохо разбирались в русских делах и не знали, насколько ненавистно было русскому народу крепостничество и жестокое правление Николая I. Услышав о смерти царя, прозванного в народе Николаем Палкиным, солдаты в Севастополе с именем нового царя, Александра II, связывали надежду на сокращение долгого срока солдатской службы [289].
Доковый овраг
Первого марта 1855 года в Севастополе армия и флот присягнули новому царю. Курьер, прибывший из Петербурга, вместе с известием о воцарении Александра II привез и новые назначения: вице-адмирал Нахимов вступил в должность военного губернатора Севастополя и командира Севастопольского порта. «Старый самодур» адмирал Станюкович назначался членом Адмиралтейств-совета в Петербурге и поспешил покинуть Севастополь. Вся власть над крепостью, флотом и морскими учреждениями Севастополя сосредоточилась в руках одного Нахимова. В этом все видели залог того, что оборона пойдет еще успешнее, чем шла до сих пор.
Война продолжалась, и смерть уносила новые жертвы. 2 марта не стало защитника Малахова кургана адмирала Истомина. Он погиб, возвращаясь на курган с Камчатского люнета. Адмирал шел по гребню траншеи.
– Ваше превосходительство, сойдите в траншею: здесь очень опасно, – сказал Истомину командир люнета Сенявин.
– Э-э, батюшка, я давно числю себя в расходе. Все равно от ядра никуда не спрячешься.
В это мгновение раздался выстрел с английской батареи, и ядро оторвало Истомину голову.
Гибель Истомина глубоко опечалила Нахимова.
«Оборона Севастополя потеряла одного из своих главных деятелей, воодушевленного постоянно благородной энергией и геройской решительностью, – писал Нахимов брату покойного, К. И. Истомину. – Даже враги наши удивляются грозным сооружениям Корнилова бастиона и всей четвертой дистанции, на которую был избран покойный, как на пост самый важный и вместе самый слабый. По единодушному желанию всех нас, бывших его сослуживцев, мы погребли его в почетной и священной для черноморских моряков могиле, в том склепе, где лежит прах незабвенного адмирала Михаила Петровича [290] и первая, вместе высокая жертва защиты Севастополя покойный Владимир Алексеевич [291]. Я берег это место для себя, но решил уступить ему».
Восьмого марта прибыл на Северную сторону новый главнокомандующий, М. Д. Горчаков, с большим штабом.
Равнодушно выслушали защитники Севастополя речь главнокомандующего, в которой он высказал уверенность, что скоро неприятель будет изгнан из Крыма. Горчакову не поверили, ибо знали его как человека нерешительного, опускающего руки при первой неудаче.
– в очках; они сразу прозвали Горчакова «моргослепом». Моряки не знали Горчакова совсем и приняли его появление с ледяным безразличием, считая, что это «дело армейское» и их мало касается.
Французы неожиданным ударом заняли стрелковые окопы перед Камчатским люнетом, а на следующее утро, 9 марта, начали громить люнет из пушек, полевых орудий и небольших мортирок, поставленных в траншеях. Под защитой артиллерии французы осмелились вести работы днем и заложили вторую параллель траншей, угрожая и окопы, захваченные ими накануне, поворотить против Камчатского люнета, а окопы эти находились всего в ста шагах от «Камчатки». Из французских окопов назойливо тявкали мортирки, посылая на люнет гранаты.
Нахимов и Тотлебен на совете с начальником войск левого фланга обороны генералом Хрулевым решили наказать французов за их дерзость, устроив ночью сильную вылазку, и разрушить траншеи неприятеля. Горчаков, хотя и очень неохотно, согласился. Предстояло большое дело. На вылазку назначили несколько батальонов пехоты, всего до 6 тысяч штыков. Главный удар решили направить прямо в лоб французам, от Камчатского люнета. Для того чтобы рассеять внимание неприятеля, предпринимались одновременно с главной вылазкой против французов две небольшие – против английских батарей.
Начальник батареи под Малаховым курганом, на скате Докового оврага, лейтенант Будищев взял на себя распоряжение вылазкой против батареи Гордона. У Будищева было только 50 стрелков-матросов, вооруженных штуцерами, и 4 роты греческого батальона. Будищев вызвал охотников. Откликнулись солдаты из резерва Волынского полка и матросы с Третьего бастиона и Малахова кургана. Когда вызывали охотников, Тарас Мокроусенко как раз привез на Корниловский бастион дубовые кряжи для постройки блиндажа.
Черная ночь
Юнга Могученко-четвертый, увидев шлюпочного мастера, посоветовал ему:
– Тарас Григорьевич! «На брасах не зевай!» Не упускай случая: идем пушки на английскую батарею заклепывать. Ольга-то из-за тебя срамотится – пожалей девушку!
– А ты, хлопчик, «что» или «кто»? Командир?
– Пока еще дело мое маленькое: меня мичман Завалишин проводником берет. Доковый-то овраг я весь облазил. Каждый кустик, каждый камушек знаю. Заведу матросиков в такие места, что «ах!».
– Як страшно!.. А может, я с тобой пойду? Ей-богу, пойду! Отошлю своих фурштатов и пойду! Возьму три ерша, и загоним с тобой по ершу в три пушки, чтоб другие нос не задирали. А чем, хлопчик, ерш в пушку заколачивают? Молоток либо топор взять?
– Шанцевого инструмента не велено брать: у них там, на батарее, и кирок, и лопат, и топоров – всего много.
– Налегке пойдем? Це гарно! [292] Ну, хлопче, а як буде, ежели пуля?
– Пуля в того метит, кто боится, – с точным пониманием дела объяснил Могученко-четвертый. – Главное, не бойся.
– Обойдет краем? Дюже я широкий! Далеко ей обходить, поленится да прямо в сердце ударит…
Веня окинул взглядом широкое, коренастое тело Тараса и сердито ответил:
– Ты бы поменьше вареников со сметаной ел… Гляди на меня, какой я щуплый.
– Ой, хлопче, побожусь: до вечера не буду исты! Мабуть [293], спаду немного с тела. Вот Ольга засмеется!
* * *
Будищев решил, когда ему дадут сигнал барабаном с люнета, вести атаку на английскую батарею разом с трех сторон. Поэтому он разделил своих бойцов на три отряда. Около девяти часов вечера левый отряд из стрелков-матросов, вооруженных штуцерами с примкнутыми штыками, вышел с батареи Будищева под командой мичмана Завалишина, направляясь краем Докового оврага к вершине. Впереди рядом с Завалишиным шел юнга Могученко-четвертый. За ними вереницей по тропинке шли матросы-стрелки, соблюдая тишину. В конце вереницы, рядом с цирюльником [294]
Месяц клонился к горизонту. Моряки называют безоблачные лунные ночи «черными», потому что месяц дает мало рассеянного света, отчего на земле в резкой лунной тени ничего нельзя разглядеть. Месяц скрылся за горой. С тропинки, по которой вел моряков юнга Могученко-четвертый, месяца уже не было видно. В черной тени западного ската оврага французы не могли заметить движение отряда. А с этой стороны, на том скате, еще освещенном луной, ясно рисовались черными ломаными чертами траншеи французов.
Завалишин остановился, заметив в траншеях французов движение. От Камчатского люнета послышался крик «ура». В ответ из французских окопов раздался треск залпов. Это значило, что генерал Хрулев начал из люнета главную атаку. Заговорили французские пушки на батареях, затявкали мортирки в траншеях. Завалишин остановил свой отряд. Сигнала с «Камчатки» нельзя было расслышать за ружейной трескотней. Мичман решил, что и ему надо начинать, и приказал матросам стрелять по французским окопам через Доковый овраг. Залп раскатисто грянул. Видно было, что французские солдаты побежали из второй траншеи в гору, под защиту английской батареи, – очевидно, неприятель счел себя обойденным с левого фланга. Крики «ура» впереди Камчатского люнета, сменяясь минутами молчания, поднимались все выше в гору: французы отступали.
Месяц раскаленным углем канул в море и погас. Сразу сделалось темно, и с тропинки над Доковым оврагом ничего не стало видно: там, где при лунном свете раньше рисовались черным по голубому траншеи, камни, рытвины, теперь вздымался длинный темный бугор. Небо над бугром опоясали цветные радуги световых бомб.
Загремели оба яруса, верхний и нижний, Гордоновской батареи. Она палила в сторону Камчатского люнета, поражая пространство между люнетом и французскими окопами. Англичане, видимо, не подозревали размеров предпринятой русскими атаки и поддерживали французов, не опасаясь за себя.
– Веди, юнга, к отрожку оврага, про который говорил, – сказал мичман Вене.
– Дальше, ваше благородие, будет круча. Тропой идти нельзя: «он» заметит.
– Веди, как лучше.
Веня сошел с тропы на крутой в этом месте скат. Мичман и матросы последовали за ним. Из-под ног сыпалась галька. Чтобы не скатиться вниз, приходилось хвататься за свисающие длинные прутья колючей ожины [295].
– Ну, ваше благородие, пропали!
– Молчи! – Мичман прислушался к голосам и шепотом объяснил Вене: – Это инженер разбивку делает: они хотят рыть здесь траншею вдоль оврага. Их немного. Сейчас уйдут. Они нас не чуют!
Сверху послышался стук топора: в землю забивали обухом колышек для отметки. Голоса отдалились вниз по скату горы.
– Надо, ваше благородие, идти, – посоветовал Веня. – До овражка рукой подать, а то, боже упаси, они опять придут. Вставай!
промоины круто поднималось каменными ступенями в гору. Через несколько минут Веня остановился, задыхаясь. Сзади напирали товарищи. Совсем близко впереди и несколько вправо громыхнула пушка.
– Тут будет самая макушка, а правей – верхняя батарея, – доложил Веня.
– Молодец! – похвалил юнгу мичман.
– Рад стараться! Только очень сердце колотится…
– Отдохни. Мы пойдем, а ты нас тут дожидайся.
– Вот тебе раз! – обиделся Веня. – Шел-шел… Что ж я теперь?… Вели кричать «ура», тут надо бегом по голому месту.
«Кто идет?»
Матросы сгрудились вокруг командира и проводника.
– Нет, братишка, тут «ура» неподходяще – надо в затишку делать, – посоветовал один из матросов.
Мичман согласился:
– Ладно, товарищи, – значит, бегом, без крика!
– И бегом не надо, – продолжал тот же бывалый матрос. – Тут до «него» еще шагов триста будет. На бегу «он» сразу нас увидит. Надо идти тихо, вальяжно, будто свои идут… А ты, ваше благородие, иди с юнгой и разговаривай с ним по-французски. Как мы французы будто.
Рокот смеха пробежал в кругу матросов.
– Так будет хорошо, – согласился мичман Завалишин. – Значит, друзья, идем вольно. Подойдем, кинемся и без крика – колоть. И шабаш! Идем!
Завалишин, взяв за руку Веню и обнажив саблю, скомандовал: «Вперед!»
пехотного прикрытия. Они ходили около пушек с фонарями.
До батареи оставалось шагов пятьдесят. Крепко сжимая руку Вени, мичман начал читать стихи – первое, что пришло в голову:
А quoi bon entendre
L’oiseau du bois?
L’oiseau lе plus tendre
[296].
– Ты куда? Вон «он» там! Вылезай! Дубу дай! – храбро отвечал «по-французски» Веня.
– Qui vive? [297] – послышался тревожный окрик часового.
– France vous regarde! [298] – ответил наугад, подражая паролю, мичман.
Отпустив руку Вени, мичман бросился вперед, махая саблей. За ним, яростно дыша, ринулись на батарею матросы. Веня на бегу споткнулся и упал. «Лежи, лежи, а то убьют!» – уговаривал себя Веня, слушая сдавленные крики, возгласы, стоны и стук оружия на батарее.
Скоро все смолкло. Матросы, не сделав ни одного выстрела, перекололи орудийную прислугу и командиров.
Веня приподнялся и, вскрикнув, в испуге побежал на батарею: ему почудилось, что его хватают из темноты чьи-то руки.
Около убитых англичан с фонарями, уцелевшими в схватке, суетились матросы, снимая с мертвых оружие. В блиндаже матросы тоже хозяйничали, забирая из стойки штуцеры и патронные сумки.
– Повалить орудия! – приказал Завалишин.
– Эх, жалко, ершей не захватили! Кабы знать, что так складно выйдет…
– Як же «не захватили»! – услышал Веня голос Мокроусенко. – Вот они, три ерша. Затем Тарас и шел!
Веня бросился на голос Мокроусенко. Шлюпочный мастер оглаживал рукой казенную часть пушки, отыскивая отверстие запала.
– Да де ж воно? Братцы, да у них пушки без дырки!
– Сбоку! У них сбоку! – крикнул Веня.
– Эге ж! Нашел! Спасибо тоби, хлопчик! – ответил Мокроусенко, загоняя ерш в запал ударами обуха. – Братишки, запомните, кто ерша не забыл и в пушку забил, – Тарас Мокроусенко… А разрешите раскурку, ваше благородие? Да и до хаты.
– Можно! – ответил мичман. – Меня, кажется, ранило в руку.
– Цирюльник! Сюда! Мичмана ранило!
Подбежал цирюльник и перевязал мичману левую руку, проколотую выше локтя штыком.
– Ничего, ваше благородие! До свадьбы заживет! – утешал цирюльник раненого.
Далеко внизу, со стороны Третьего бастиона, затрещали выстрелы.
– Наши в атаку пошли. И палят… Это на Зеленой горе: Бирюлев на Чапмана полез.
Медная «собачка»
Матросы высыпали на банкет батареи. Кто-то подсадил Веню на бруствер, и он увидел и влево и вправо тусклые огоньки ружейных залпов. На тысячу шагов вперед внизу английская батарея нижнего яруса палила из четырех орудий по Третьему бастиону. По батарее бродили огоньки фонарей. На нижнем ярусе англичане и не подозревали того, что у них произошло на верхней батарее.
высокое море. Все напоминало Вене прежние времена: на эту гору не раз ходили Могученки в июльские жаркие ночи, чтобы отдохнуть от домашней духоты.
– Что вздыхаешь, юнга? – спросил Веню сосед. – Кого жалко?
– Себя, – ответил юнга.
Матросы тихо переговаривались.
– Дать бы залп на огонек по нижней батарее! Вот бы забегали! Как тараканы в горячем горшке.
– Не донесет!
– Ну да, не донесет! Ваше благородие, разрешите по нижней батарее всем бортом… – попросил кто-то из матросов.
– Не надо, братцы! Догадаются – беда! Складно все вышло.
– Не очень-то складно. Вон Федя Бабунов с разрубленной головой лежит…
В английских окопах и внизу, и слева рожки заиграли тревогу. И позади далеко, должно быть на редуте Кантробера, запели трубы.
– Надо уходить! – приказал Завалишин. – Шанцевого инструмента не брать: идти нам далеко.
– Дозвольте, ваше благородие, английский топорик на память взять, – попросил Мокроусенко.
– Бери… Собирайтесь, молодцы, мы свое сделали.
Матросы беглым шагом пошли с батареи к оврагу. У всех матросов было на плече по два ружья, из чего Веня понял, что на батарее остался не один Федя Бабунов.
Веня с Мокроусенко очутились впереди. Юнга был недоволен.
– Ты хоть топор взял, а я с пустыми руками.
– Чего же ты, хлопчик, зевал?
Отряд спустился в Доковый овраг и пошел к Севастополю по его дну. Когда миновали кручу, где пришлось раньше, идя в гору, таиться, с гребня обрыва затрещали вразнобой выстрелы. Опасное место миновали бегом и на уровне брошенной французами траншеи остановились передохнуть.
– Ваше благородие, дозвольте нам с хлопчиком прямиком на «Камчатку»: юнга наш до маменьки просится. Да не забудьте, ваше благородие, что мы с ним три орудия заклепали: Могученко-четвертый и Мокроусенко Тарас, – на каждого приходится орудия полтора-с…
– Спасибо, Мокроусенко. Не забуду… Ступай, юнга, домой. Спасибо и тебе за службу.
– Будьте здоровеньки, не забывайте, товарищи, Тараса: в случае награды – три кварты горилки [299] за мной…
Матросы засмеялись.
Уже брезжил рассвет. Мокроусенко с Веней полезли в гору прямиком к Камчатскому люнету. В брошенной французами первой траншее они увидели две оставленные медные мортирки.
Мокроусенко остановился и сказал:
– Вот и тебе, хлопчик, трофей. Хочешь, я тебе медную «собачку» подарю? Нехай тявкает с Малахова по своим…
– Ишь ты, подарил! Мне ее и не поднять…
– А Тарас на что?
Мокроусенко отбил мортирку от деревянного станка, отдал топор Вене, крякнув, поднял мортирку на правое плечо и зашагал в гору к Камчатскому люнету.
Перемирие
мундиры, делали буро-зеленые холмы похожими на поле пестрых маков в цвету. Серые шинели убитых русских солдат нельзя было отличить от камней, разбросанных по полю. Но вдруг иные из серых камней начинали двигаться, раненые поднимались, вставали, воздевали вверх с мольбой руки, падали снова и пытались ползти к своим. Наверное, они взывали о помощи, но крики не были слышны из-за грохота канонады. Начавшись ночью, пальба к утру усилилась. Английские батареи Гордона и Чапмана молчали. За них говорили остальные. Французы и англичане сосредоточили весь огонь на левом фланге Севастопольской обороны.
Тысячи снарядов осыпали Камчатский люнет, редуты за Килен-балкой и Малахов курган. Неприятель мстил за урон, понесенный прошедшей ночью.
Вылазка удалась вполне. На бастионах, в казармах и в штабах кипели разговоры и споры о ночном бое. Горчакова и его генералов удивили отвага и настойчивость в атаках той пехоты, которая при Меншикове неизменно терпела неудачи в поле. Вот как утром рисовалось ночное дело. Выбив зуавов [300] из первой линии окопов против Камчатского люнета, солдаты ворвались на плечах бегущего противника в траншеи, несмотря на его сильный огонь. Загорелся ожесточенный рукопашный бой: дрались штыками и прикладами, одни заваливали других турами и камнями, в то время как позади саперы исправляли передовые окопы, отчасти уже переделанные французами для себя. На помощь французам спешили резервы.
Потом узнали, что французы в эту ночь готовились атаковать Камчатский люнет и редуты за Килен-балкой силами до 30 тысяч штыков.
из окопов перед Третьим бастионом и засыпали траншеи, в то время как Завалишин овладел верхней батареей Гордона. На Зеленой горе матросы под командой лейтенанта Бирюлева оттеснили англичан за батарею Чапмана и заклепали на ней орудия.
Хрулев считал, что цель вылазки достигнута, и приказал отступать, но это оказалось неисполнимым. Разгоряченные солдаты не слушали сигналов отбоя, полагая, что эти сигналы подаются французами: к такому обману те прибегали нередко. Преследуя бегущего неприятеля, солдаты неудержимо стремились к вершинам холма, между Доковым оврагом и Килен-балкой, чтобы овладеть английской Ланкастерской батареей и французским редутом Канробера. Хрулев разослал всех своих ординарцев и адъютантов, чтобы удержать наступающих: им угрожало поголовное истребление, если бы вступили в дело огромные резервы французов. Наконец на рассвете наступательный порыв иссяк, и войска, унося раненых, отступили под защиту артиллерии бастионов.
Всех раненых подобрать не удалось. Поэтому 11 марта из Севастополя был выслан парламентер с предложением перемирия для спасения живых и погребения мертвых, оставшихся на поле битвы. Перемирие было назначено на полдень 12 марта.
Время перемирия прошло. Тела убитых убрали с поля. Унесли раненых. Иные из них остались в живых, проведя сорок часов без помощи, пищи и воды.
Раздались снова звуки рожков. Русские и французы разошлись в разные стороны. Белые флаги упали, и в ту же минуту с французских и английских батарей раздались орудийные залпы по валам, еще усыпанным народом. Началась пальба и с русских батарей.
Примечания
280. Косомаха – смерть, махающая косой.
281. Пластуны – личный состав пеших команд и частей Черноморского и Кубанского казачьих войск в ХIХ и начале ХХ в.
282. Пирогов Николай Иванович (1810–1881) – русский хирург, основоположник военно-полевой хирургии.
283. Контузия – ушиб или травма организма без повреждения наружных покровов тела.
284. – святитель Спиридон Тримифунтский (Саламинский, ок. 270–348), христианский святой, чудотворец. День памяти – 25 декабря (н. ст.).
285. На самом деле зимнее солнцестояние в XIX в. было 9 декабря.
286. Два английских пароходо-фрегата обстреливали монастырь в течение двух месяцев. Монахи организовали оборону и успешно отбивали атаки неприятельских кораблей, не позволив им подойти к берегу.
287. Редут – полевое укрепление разнообразных очертаний (в виде квадрата, прямоугольника, многоугольника, круга).
288. Люнет – полевое укрепление, состоящее из двух боковых линий (флангов).
289. В 1762 г. император Петр III установил 25-летний срок службы в армии. В 1834 г. император Николай I сократил его до 20 лет, а Александр II в 1856-м уменьшил до 15 лет. Только к концу XIX в. срок службы в пеших войсках был установлен в 3 года, а во флоте – 4 года.
290. Михаил Петрович Лазарев.
291. Владимир Алексеевич Корнилов.
292. Это хорошо! (укр.)
укр.).
294. Цирюльник – здесь: санитар.
295. Ожина – ежевика.
296. «Зачем слушать лесную птичку, когда самая нежная птичка поет в твоем голосе» ().
297. Кто идет? (фр.)
298. Франция смотрит на вас! (фр.)
299. Кварта горилки – в XIX в. узкогорлая трехлитровая бутыль горилки (украинской водки).
300. Зуавы – вид легкой пехоты во французских колониальных войсках XIX–XX вв.