Глава двенадцатая
Красная Горка
Праздник Пасхи в 1855 году у русских и французов пришелся, что редко бывает, на одно и то же воскресенье. На рассвете после заутрени вся семья Могученко собралась на Камчатском люнете, где Стрёме и Михаилу в этот день пришлось нести ночную вахту. Анна сама «помолила» кулич, сыр, крашеные яйца – она все еще оставалась верна старой вере и в православной церкви была в первый раз, когда отпевали Хоню.
На люнете прибрались: выкрасили заново орудийные станки, вымыли пушки, вычистили платформы, посыпали площадки песком. Веня еще раз почистил кирпичом свою медную мортирку и с гордостью показывал ее матери, сестрам и отцу. Анна ахала и удивлялась на Венину пушку, а батенька сказал, что пушку не следует натирать кирпичом: «Это тебе не самовар».
Последними пришли на «Камчатку» Мокроусенки – Ольга и Тарас. Ольга, целуясь троекратно с отцом и матерью, смиренно просила у них прощения за самовольный уход из дома.
Мокроусенко явился на люнет с мешком на спине.
– Никак, Тарас Григорьевич жареного поросенка принес? – спросила Маринка.
– Ни! – прищурясь, ответил Тарас. – Не догадалась…
– Ну, окорок ветчины копченой, – предположил Стрёма.
– Ни!
Веня пощупал мешок: в нем было что-то твердое и круглое.
– Знаю, знаю! – воскликнул Веня. – Он принес кавун соленый.
– Ни! Хлопчик, кто ж на свят день соленые кавуны кушает? На то есть Великий пост.
– Ну показывай, чего принес.
Мокроусенко выкатил из мешка большую, пятипудовую бомбу. Все так и ахнули. Бомба горела киноварью и зеленой ярью цветов и листьев, вроде тех писанок [321], которыми в «великий день» обмениваются на Украине.
– Вона не начиненная. Хочу с французом похристосоваться, с праздником поздравить. Три дня трудился, писал… Веня, пойди до батарейного командира, проси дозволенья выпалить.
Веня с радостным визгом понесся к землянке, где жил мичман Панфилов, и вернулся, крича на бегу:
– Можно, можно!
Зарядили пустой писаной бомбой мортиру Михаила Могученко и выпалили.
«Камчатке» крикнул:
– Бомба! Наша! Берегись!
Женщины в ужасе упали на землю. Бомба с воем упала посреди люнета и взорвалась, разостлав сизый туман вонючего дыма. С визгом брызнули осколки и, шмякаясь, вонзились в землю.
– Благополучно! – возвестил сигнальщик и прибавил: – «Он» шуток не понимает!
– Пойдем-ка, старуха, от греха подальше домой! – предложил Андрей Могученко.
Они ушли с «Камчатки» вместе с Маринкой. Ольга с Наташей остались. Грубый ответ французов на поздравление с праздником раззадорил и матросов, и мичмана Панфилова. Он, выйдя из землянки, приказал дать залп, но уже не пустыми писанками, а начиненными бомбами.
Французы на залп не ответили. Вообще день прошел на всей линии укреплений сравнительно спокойно. Убитых и раненых насчитали всего сорок человек.
На рассвете в понедельник при порывистом ветре с проливным дождем на французском корабле у входа в Севастопольскую бухту взвилась ракета. По этому сигналу разом загремели все французские батареи, а к ним через час присоединились англичане.
Укрепления Севастополя опоясались огнем ответной канонады. Пять часов подряд севастопольские комендоры состязались с неприятелем и, не уступая в числе выстрелов, поддерживали неумолкаемый огонь. Запасы пороха и снарядов истощились, и был разослан по всем батареям приказ отвечать не более как одним выстрелом на два выстрела противника.
Англичане и французы не жалели пороха и снарядов. Пользуясь своей железной дорогой из Балаклавы, они подвезли огромные боевые запасы и выпустили по Севастополю тысячи снарядов. В гуле канонады ухо не различало ни своих, ни неприятельских выстрелов: они слились в неумолкающий оглушительный рев.
Настал вечер – канонада продолжалась и длилась всю ночь. Ядра и бомбы разрушали валы, засыпали рвы, заваливали пушечные амбразуры, вырывали глубокие воронки на площадках бастионов. Больше всего пострадали передовые укрепления левого фланга обороны: Селенгинский и Волынский редуты и Камчатский люнет, превращенные снарядами в бессмысленное, беспорядочное нагромождение земли, камней, туров, досок и бревен.
Ночью, несмотря на то что канонада не прекращалась, севастопольцы принялись исправлять укрепления. На батареи и бастионы под проливным дождем по скользким тропинкам хлынул весь народ из слободок и из курлыг, понастроенных севастопольской беднотой в безопасной полосе позади бастионов. К утру солдаты, матросы и народ исправили все укрепления, вместо подбитых орудий на батареи прикатили новые пушки, и к утру Севастополь, как и накануне, по-прежнему грозно отвечал на жестокий вражеский огонь. Пушечный гул не прекращался опять целый день, а к вечеру из окопов неприятеля раздался ружейный огонь, и кое-где под защитой его противник делал попытки атаковать передовую линию русских траншей. Все атаки были отбиты. В ночь ждали общего штурма на полуразрушенные укрепления. Войска стали в ружьё. Пушки зарядили картечью. Но противник не решился на штурм, продолжая канонаду.
И так пять дней и пять ночей подряд шла ожесточенная пальба. Четвертый бастион был совершенно разрушен – его пришлось строить заново. Неуверенные атаки пехоты неприятеля отбивали штыками. Войска и рабочие дошли до полного изнеможения. Для пушек не хватало зарядов, что заставило приступить к разделке патронов, над чем трудились детвора и женщины, пересыпая порох в холщовые картузы.
В субботу неприятель взорвал подземную мину, подведенную к выступающему углу Четвертого бастиона. Черный столб от взрыва взлетел к небу, и на бастион обрушились кучи земли и камней. При взрыве этой мины погибли несколько человек из гальванической команды, которые работали в галерее русской контрмины. Среди погибших был солдат гальванической команды Дмитрий Ручкин.
В воскресенье 4 апреля, на Красную горку, канонада с обеих сторон немного утихла. Красная горка – первый день весенних свадеб. По обычаю встречать в этот день восход солнца на холмах, население севастопольских слободок не покинуло после ночных работ бастионов и батарей. Когда солнце, румяное и пышное, поднялось над гребнем холмов, на бастионах послышались радостные крики и песни. Солдатки и дочери матросов водили хороводы на изрытых снарядами площадках бастионов. Там и тут плясали под песни батальонных хоров, под балалайки и рожки.
Наташу со Стрёмой венчали в Никольской церкви на Городской стороне. Никогда в Севастополе не игралось столько свадеб, как на Красную горку 1855 года. Церковь, где недавно отпевали сестрицу Хоню, наполнилась девушками в светлых подвенечных нарядах, молодыми офицерами, армейскими и морскими, в парадных мундирах, солдатами и матросами с Георгиевскими крестами, принаряженными подружками невест и прифранченными дружками женихов. Отцам и матерям при венчании детей обычай запрещал быть в церкви.
После венчания Наташа проводила Стрёму на Камчатский люнет: ему настало время нести вахту. Наташа вернулась в отчий дом, оттуда со всей семьей направились в курлыгу Стрёмы. Тяжелую тюменскую укладку снесли туда на руках батенька с Тарасом Мокроусенко.
В курлыге, когда в нее внесли сундук, не могли поместиться все пришедшие. Анна неодобрительно осматривала убранство Наташиного «дворца», сказочно освещенного светом через разноцветное окно.
– А небогат мой второй зятек!.. – вздохнула Анна.
На топчане стоял матросский чемоданчик, а под топчаном – пара солдатских сапог. На колке, вбитом в расщелину между камнями, висела будничная одежда Стрёмы.
Наташа сидела на топчане и улыбалась.
– Ты, Наталья, не плачь! Он живой! Его пулей в грудь навылет ранило… Он ничего, смеется. «Беги, – говорит, – жене скажи». Его на Павловский мысок понесли…
Наташа молча сорвала с головы фату, украшенную цветами, бросилась вон из курлыги и побежала к Павловскому мыску.
Плакучая береза
Дом Могученко опустел. Стрёма быстро поправился и вернулся в строй. Наташа совсем переселилась в построенный для нее Стрёмой «дворец». Ольга и Тарас больше месяца после Красной горки не показывались на Малаховом кургане.
Маринка отправилась провожать своего нареченного, мичмана Нефедова, на поправку. Из дому Маринка захватила только узелок – скрыня Маринки стояла пустая рядом с пустым морским сундуком Хони.
Андрей Могученко навещал Анну не чаще раза в неделю. Веня приходил домой не каждый вечер, иногда с Михаилом, – он считался с братом в одной вахте. Анна большую часть времени проводила одна. Чаще других она виделась с Наташей, приходившей к матери на криницу [322] за водой.
В одиночестве Анна грустила, коротая время за работой и песнями.
Красуйся, красота,
Гуляй, гуляй, воля,
По чистому полю!
Белейся, белота,
По белой березе!
Однажды утром песню Анны оборвал взрыв тяжелой бомбы посреди двора Могученкова дома. В окнах вылетели стекла. С крыши посыпалась черепица.
Анна в испуге выбежала на крыльцо и ахнула: осколком бомбы срезало почти напрочь березу, и она поникла, раскинув по земле длинные ветви.
Береза редка в Крыму. А в Севастополе нельзя было сыскать второй, кроме той, что Анна вырастила на своем дворе. Двадцать три года тому назад, покидая родные края, Анна выкопала березу-одногодку, обложила ее корни мокрым мохом и сберегла в дальней дороге от Белого моря до Черного. Во дворе Могученко березка принялась. Анна ее любила и берегла. И дети, вырастая, полюбили белую березку и хвастались перед другими, что ни у кого нет в Севастополе такого дерева…
Анна долго плакала над поникшей березой. Пробовала поднять ее и связать, взяв в лубки [323], – хрупкое дерево сломалось совсем. Из расщепленного пня березы обильно вытекал свежий сок и, густея на солнце, темнел, застывая рыжевато-красными потеками.
Камчатский люнет
В конце апреля во французской армии нерешительного Конробера сменил новый главнокомандующий – генерал Пелисье, человек смелый и отважный. Он решил овладеть Камчатским люнетом и редутами за Килен-балкой, чтобы затем штурмовать Малахов курган. От дезертиров [324]
25 мая после усиленной бомбардировки французы предприняли большими силами атаку Волынского редута и Забалканской батареи.
Адмирал Нахимов прибыл на Камчатский люнет в тот момент, когда французам был подан ракетами с редута «Виктория» сигнал штурма. Привязав лошадь к столбику за люнетом, Нахимов пошел вдоль фаса, здороваясь с моряками. Вдруг раздался крик сигнальщика: «Французы идут! Штурм!»
Нахимов приказал бить тревогу. Артиллеристы кинулись к орудиям. Солдаты выстроились на банкетах. Орудия успели дать по штурмующим колоннам два залпа картечью. Матросы не успели зарядить орудия для третьего залпа, как с левого фаса на люнет ворвались алжирские стрелки [325].
Внутри люнета завязался рукопашный бой. Матросы, оставив пушки, взялись за ружья. Юнга Могученко-четвертый, безоружный, не отставал от брата Михаила и Стрёмы… В центр люнета хлынули солдаты французского линейного полка. С правого фаса вторглись зуавы.
Нахимов с обнаженной саблей кинулся в гущу боя. Золотые адмиральские эполеты привлекли внимание врагов. Алжирцы с дикими воплями устремились к Нахимову и охватили его кольцом – ему угрожали смерть или плен. Увидев Нахимова в крайней опасности, матросы пробились к нему и, ощетинясь штыками, отступали, отбиваясь от наседающих французов.
Веню затолкали, он очутился около Нахимова, рядом с братом. Матросы медленно подвигались к выходу из люнета. Вдруг Веня увидел перед собой смуглого чернобородого чужого солдата в высокой феске [326] и шитой золотом красной безрукавке.
– Не робей, юнга! – крикнул Михаил, заслоняя брата.
Солдат в феске, не глядя, ударил Веню прикладом в плечо и ринулся, отбив штык Михаила, к Нахимову, чтобы пронзить его штыком. Нахимов взмахнул саблей. Веня закричал. Михаил оттолкнул Нахимова и прикрыл его грудью, приняв удар на себя, – штык алжирского стрелка пробил грудь Михаила. Со стоном он выронил ружье, повалился, увлекая за собой Веню, и придавил его к земле. Матросы сомкнулись вокруг Нахимова.
Ружье Михаила
Веня с трудом поднялся и, обхватив брата, повернул его лицом к небу. Михаил, раскинув руки, судорожно сжимал и разжимал кулаки. В груди у него клокотало. На губах выступила кровавая пена. Он закатил глаза.
– Вставай, Миша, вставай! Наши ушли! – тормошил Веня брата.
Михаил открыл глаза и прохрипел:
– Братишка, беги, скажи батеньке… Скажи…
– Что сказать-то, Миша? Что сказать? – напрасно спрашивал Веня, прильнув к брату.
Михаил затих, глядя стеклянным, неподвижным взором в небо. По лицу его разлилась широкая безмятежная улыбка. Веня понял, что брат умер.
Юнга осмотрелся, удивляясь наставшей тишине. На люнете, кроме него, уже никого не было. Всюду лежали убитые и стонали раненые. Взглянув в сторону Севастополя, Веня увидел, что ко Второму бастиону медленно движется большая пестрая толпа. Он понял, что это неприятель теснит отступивших с люнета матросов и солдат. С Малахова кургана загремели пушки. Должно быть, это была картечь. Движение толпы остановилось – она разбилась надвое: одни люди бежали врассыпную к валам Второго бастиона, другие отхлынули и остановились. Послышалась трескотня выстрелов.
Веня склонился к телу Михаила. На белой его рубахе проступило красное пятно. Поцеловав брата в окровавленные губы, Веня отколол с его груди «Георгия», поднял с земли братнино ружье и, закинув его за спину, побежал…
Послышались крики. Через вал на люнет не спеша взбирались французы, посланные из резерва. Знаменосец водрузил на валу трехцветный французский флаг.
Веня выбежал из люнета и услышал жалобное призывное ржание: лошадь Нахимова, закрутив поводья вокруг столбика, билась и храпела. Веня отвязал ее и вскарабкался в седло. Лошадь без понукания побежала к Малахову кургану.
[327] и гикнул по-казачьи. Лошадь поскакала, Веня дал ей волю. Она свернула на Саперную дорогу, оставив по правую руку Малахов курган. На спуске в Доковый овраг Веня придержал лошадь и взял в сторону от дороги: навстречу бежали вереницей солдаты, держа ружья на руку. Впереди солдат на коне, размахивая саблей, скакал генерал Хрулев, за ним – горнист с трубой за спиной. Обернувшись в седле, генерал кричал через плечо солдатам:
– Благодетели, вперед! Выручим «Камчатку»! Благодетели, шибче!
Солдаты бежали, тяжело дыша, бряцая амуницией [328].
Веня подъехал к Чёртову мостику и привязал лошадь Нахимова к коновязи там, где ее обычно оставлял адмирал, приезжая на Малахов курган. Уже смерклось. На бастионе шла суматоха, обычная во время смены гарнизона. Левым фасом бастион палил в сторону Килен-балки. За мостиком среди матросок с узелками Веня заметил мать. У Анны в руках был чугунок, завязанный в платок, – она собиралась вместе с другими нести ужин сыновьям.
– Маменька, Михаила убило! – со слезами закричал Веня, подбегая к матери. – Насмерть убило! Он батеньке велел сказать…
Лицо Анны окаменело. Она обняла Веню, упала перед ним на колени и прижала лицом к его груди. Чугунок с борщом выпал у нее из рук.
Матроски окружили Анну с сыном. Плечи ее вздрагивали от плача.
– Маменька, не плачь, голубушка, ведь я понял, что Миша велел батеньке сказать: долг-то Миша за батеньку отплатил…
Мать крепко прижала сына к груди. Матроски тихо переговаривались, утирая слезы. Одна женщина сказала:
– Не одного твоего, поди, там убило. И мой там.
– Все свой долг отплатят. Пойдем, сынок, скажем батеньке. Он с Павлом Степановичем в блиндаже… Им нужно знать, что ты на люнете видел.
Анна с Веней направились к блиндажу начальника Корниловского бастиона и увидели Нахимова, Тотлебена и Васильчикова на скамье перед входом в блиндаж. Около них стояло несколько офицеров и ординарцев, ожидающих приказаний. Тотлебен о чем-то спорил с Васильчиковым. Нахимов молча слушал их. Позади Нахимова с его плащом на руке стоял Андрей Могученко.
Долг службы
Анна, держа сына за плечи, выдвинула его вперед и поставила перед Нахимовым. Взглянув на Веню, Нахимов рассеянно улыбнулся и обратился к Тотлебену:
– Вы хотите ехать на Волынский редут? Зачем-с?
– Узнать, в чьих он сейчас руках.
– Важнее знать, что на Камчатском люнете. Вот перед вами вестник оттуда… Юнга, ты ушел с «Камчатки» после нас?
– Так точно! – ответил Веня и, сбиваясь, торопливо начал рассказывать, что видел.
На Камчатском люнете – французское знамя. Французов очень много. Орудия не успели заклепать. И юнга Могученко-четвертый не успел заклепать свою медную «собачку»… Генерал Хрулев ведет на выручку «Камчатки» батальон пехоты…
– Мишу убило. Он остался там мертвый. Вот его ружье. Он велел тебе, батенька, сказать: «Беги, скажи батеньке…»
Веня почувствовал, что руки матери крепко сжимают его плечи, и смолк, не решаясь высказать в лицо отцу свою догадку. В смущении юнга посмотрел на Нахимова и сказал:
– Я, ваше превосходительство, на вашей лошадке с люнета ускакал… Он тут, за Чёртовым мостиком, привязана.
Потом Веня увидел глаза отца и понял, что он догадался о том, чего сын не договорил. Лицо Андрея Могученко задергалось и сморщилось: он старался не заплакать.
Адмирал поднял голову. На лице его не было ни тени печали. Лицо Нахимова светилось. Спокойно глядя в лицо Анны, Нахимов сказал:
– Все мы исполним свой долг перед Отечеством честно и до конца. Все здесь ляжем. Я отсюда не уйду ни живой, ни мертвый.
Потом Нахимов встретился глазами с Веней и, чуть улыбаясь, прибавил:
– За то, что лошадку мою привел, юнга, спасибо. Я у тебя в долгу.
– Пожалуй, что теперь нам, Эдуард Иванович, надо съездить на Забалканскую батарею. Если Хрулев выбьет французов с люнета, они не удержат и редутов за Килен-балкой… Вы согласны, князь? – обратился Нахимов к Васильчикову.
– Конечно! – быстро ответил Васильчиков. – Никто лучше полковника не может судить о состоянии редутов и что там надо сделать…
Веня в это время стукнул прикладом ружья Михаила о землю.
– Ружье отдай отцу! – жестко закончил Нахимов.
Андрей и Анна, забыв о Вене, говорили между собой.
– Ну, Ондре, заплатил ты долг…
– Долг отдал, теперь процент платить буду. Я-то, старый дурень, думал: очень просто, самому не довелось – сын заплатит. Ан нет. Каждый за себя сам платить должен, верно сказал Павел Степанович.
Анна вздохнула:
– Ты все о себе, Ондре, а Павел Степанович про давнее говорил… Он тогда тебя спасать кинулся – свой долг исполнил. У каждого свой долг. Миша, месяц мой ясный, свой долг исполнил, а не за тебя ответил.
– Никак, ты, Анна, меня учить собралась! – сердито ответил Могученко. – Что я, не понимаю долга службы? По долгу службы не обязан был мичман Нахимов шлюпку в шторм спускать и матроса изымать из моря. Кто был штурвальный Андрей Могучий? Был и есть матрос сверхсрочной службы. Я свой долг понимаю. А из мичмана Нахимова вышел адмирал Нахимов. Погибни он, что будет с нами со всеми! Без него и Севастополю конец.
– Ох-хо-хо!.. – снова вздохнула Анна. – А мне свои долги и платить нечем. Полный я банкрут [329].
Андрей Могученко помолчал и тихо ответил:
– Свои долги ты заплатила. Все тебе прощено.
– Заладили: «долги, долги»!.. А у меня на люнете «собачка» осталась. Какой я теперь комендор? Думал, Павел Степанович Мишин штуцер мне отдаст. А он, ну-ка, отцу велел отдать! Знал бы – не брал. Зачем тебе винтовка?
Отец повернулся к Вене и сердито ответил:
– Мне-то зачем? Вот тебе и на! Ведь я теперь должен место Михаила заступить…
Примечания
321. – яйцо, расписанное геометрическим или растительным орнаментом (укр.).
322. Колодец (укр.).
323. Лубок – здесь: дощечка в качестве шины для скрепления ствола.
324. Дезертир – солдат, оставивший свою войсковую часть с целью уклонения от военной службы.
325. Алжирские стрелки – солдаты из Алжира, страны в Северной Африке, которая с 1830 по 1962 г. была колонией Франции. Теперь – государство Алжирская Народная Демократическая Республика.
326. Феска – мужская шапочка из красного фетра или шерсти в форме усеченного конуса.
327. Лука седла – выступающий изгиб переднего или заднего края седла.
328. Амуниция – снаряжение военнослужащего, кроме одежды и оружия.
329. (банкрот) – человек, который отказывается платить по своим долговым обязательствам из-за отсутствия средств.