Глава седьмая
Пороховая копоть
С рассвета Корнилов был на коне и объезжал линию укреплений, показываясь всюду. Ночью ему плохо спалось; снов ему никаких не снилось, но и во сне не покидали озабоченность и тревога. Он скакал с бастиона на бастион в сильном беспокойстве. На Театральной площади он увидел батальон пехоты. Солдаты стояли в ружьё во взводных колоннах плотной массой, открыто. Их пригнали сюда еще ночью. У солдат осунулись лица. Они смотрели угрюмо. Их привели в полном снаряжении, как будто им предстоял длинный марш. Офицеры стояли, собравшись группой. Перед батальоном одиноко шагал знакомый Корнилову полковник. Пройдя по фасу [220] в один конец, полковник делал четкий поворот, словно молоденький юнкер, и, выбросив вытянутый носок левой ноги, размеренно шагал в другую сторону, по-видимому считая шаги. Казалось, он дает своим солдатам примерный урок маршировки.
Корнилов подъехал к полковнику. Они поздоровались.
– Почему вы стоите так открыто, полковник?
– Мы всегда строимся в колонны. Нас прислали сюда стоять – мы и стоим. Бомбы рвутся везде. У меня уже снесли троих.
Корнилов, внимательно взглянув в лицо полковника, увидел, что и тот после бессонной ночи пребывает в раздражении, готовом прорваться криком или вздорной выходкой.
Из сизой мглы с воем прилетела, рассыпая искры, бомба, ударила в середину батальона и взорвалась со звуком: вамм-м!
– Вот, извольте видеть! – повел рукой командир батальона.
Не оглядываясь, Корнилов крикнул:
– Полковник! Прикажите батальону снять ранцы! Рассыпьте батальон! Пусть люди лягут.
Корнилов поскакал к Пятому бастиону и через пять минут был на бастионе, окутанном пороховым дымом.
За каменной стеной старой оборонительной казармы, над бастионом, Корнилов заметил казака. Он, сидя на камне, держал на поводу двух коней. В одном из них Корнилов признал смирную лошадку Нахимова. Корнилов спешился и, отдав своего коня казаку, спросил:
– Где адмирал?
– Вин палить пийшов [221], – ответил казак, принимая повод.
Корнилов обогнул казарму, на которой пушки молчали. Здесь было так дымно, что трудно дышать. У Корнилова запершило в горле от едкой серы. Он закашлялся и остановился.
На фасе бастиона, обращенном к Рудольфовой горе, из десяти орудий три молчали. Одно подбитое орудие откатили на середину бастиона. Оно стояло, повернутое, как пришлось, жерлом в сторону, напоминая замученную работой лошадь, когда ее только что отпрягли и она стоит понуро, не в силах ни двигаться, ни есть траву. Вал бастиона местами осел и осыпался, края амбразур обвалились, деревянные щиты, устроенные для защиты орудийной прислуги от ружейного огня и осколков бомб, превратились в торчащие щепы, и амбразуры оттого походили на оскаленные пасти чудовищных зверей.
Бастион палил, словно корабль бортовыми залпами. Комендоры, соревнуясь друг с другом, все усилия прилагали к тому, чтобы залп сливался в один громовой рев. Рыгнув дымом, пушки все разом откатывались.
Корнилов остановился под защитой вала между двумя орудиями. Появление адмирала заметили не сразу, а когда увидели, вдоль бастиона прокатилось от орудия к орудию «ура». Матросы отвечали на приветствие, которого адмирал еще не выкрикнул, уверенные, что Корнилов их похвалил. Работа не прерывалась ни на одно мгновение. Матросы работали четко, словно на артиллерийском корабельном учении. У них от пота лоснились черные, закоптелые лица. Белки глаз и зубы сверкали, словно у негров, а шапки, куртки и штаны, запорошенные известковой пылью, поднятой выстрелами, взрывами бомб, ядрами, казались совсем белыми.
У одной из пушек, склонясь над ней, командовал наводкой Нахимов.
Установив орудие по вспышке выстрела противника, Нахимов мячиком отпрыгнул в сторону, подняв руку, взглянул вправо и влево и, убедясь, что все готово для залпа, резко опустил руку. Комендор поднес пальник. Пушка с ревом отпрыгнула назад. Разом грянули и все прочие пушки.
Корнилов увидел, что у Нахимова из-под козырька сдвинутой на затылок фуражки струится кровь, и крикнул:
– Павел Степанович! Вы ранены!
– Неправда-с! – воскликнул Нахимов, провел рукой по лбу и, увидев на ней кровь, крикнул: – Вздор-с! Слишком мало-с, чтобы заботиться. Пустяки. Царапина. Вы ко мне? Прошу-с.
Нахимов жестом любезного хозяина указал в сторону полуразрушенной казармы.
Огненный прибой
Адмиралы поднялись на плоскую крышу казармы, заваленную сбитыми с бруствера [222] кулями с землей. Грудой обломков кораблекрушения валялись банники, размочаленные обломки досок, щепа, сломанные скамейки, разбитые ушаты, бочонки без дна, обрывки одежды, перебитые ружья.
С минуту Корнилов и Нахимов молча стояли над бушующим под ними огненным прибоем, лицом к Рудольфовой горе.
– Хорошо! – воскликнул Нахимов.
– Да, нам, морякам, хорошо: мы действуем, – ответил Корнилов, – а вот армейским плохо приходится: они стоят без дела и несут большой урон. Надо озаботиться устройством на бастионах и батареях блиндажей и укрытий для пехоты.
– Отведите назад пехоту. Зачем она? Штурма не будет!
– Снаряды падают по всему городу. Есть поражения даже на Приморском бульваре.
– А где Меншиков?
– Его светлость сейчас объезжает укрепления Корабельной стороны.
– Он уже два раза присылал ординарцев с приказом: беречь порох. Только бы он не вздумал распоряжаться! Все идет отлично-с!
– Боюсь и я.
– Пошлите вы его…
– Куда, Павел Степанович?
– К-куда? К-к… Н-на… Северную сторону! – заикаясь от злости, выкрикнул Нахимов.
Корнилов рассмеялся:
– Да, я ему хочу посоветовать, чтобы он берег свою драгоценную жизнь!
– Вот-вот, именно-с!
– Не нужно ли вам чего прислать?
– Пришлите воды. У нас цистерны скоро опустеют. Мы банили пушки мокрыми банниками, поливали орудия: калятся, рукой тронуть нельзя. Воды осталось – напиться…
– Хорошо, пришлю воды.
– Да, еще, я совсем забыл! Велите выпустить из-под ареста гардемарина Панфилова.
– Я уже велел выпустить всех арестованных моряков. Значит, и его.
Корнилов достал из полевой сумки чистый платок и сказал:
– Позвольте, друг мой, посмотреть, что у вас на лбу…
Нахимов отступил на шаг назад и ответил:
– У меня, сударь, есть свой платок! Вот-с! И уже все прошло. Вздор-с!
Он достал из заднего кармана свернутый в комок платок, черный от сажи, – Нахимов при пальбе вытирал платком запачканные пушечным салом руки.
– Прощайте, милый друг! Кто знает, может быть, мы больше не увидимся…
Они обнялись, расцеловались и молча разошлись. Нахимов вернулся на бастион, Корнилов направился к своему коню, комкая в руке платок.
Казак, завидев адмирала, поправил его коню челку и гриву, попробовал подпругу [223] [224], когда Корнилов садился в седло.
– Счастливо, брат!
– Бувайте здоровы, ваше превосходительство!
Конь Корнилова зарысил вдоль траншей в сторону Пересыпи, к вершине Южной бухты. На зубах у адмирала скрипел песок. Почувствовав на глазах слезы, Корнилов отер их и, взглянув на платок, увидел на нем пятна пороховой копоти и сердито пробормотал:
– Хорош же я, должно быть, со стороны!
Седая пыль
– Могученко! Воды! – приказал Корнилов, возвратясь в штаб после объезда укреплений Городской стороны.
Он снял сюртук, засучил рукава сорочки, отстегнул воротничок и нетерпеливо ждал, пока Могученко хлопотал около умывального прибора: налил воды из кувшина в большой белый с синим фаянсовый таз и унес сюртук Корнилова, чтобы почистить.
Адмирал склонился к тазу, избегая взглядом зеркала, висящего над столом, намылил руки, опустил в воду – вода в тазу от мыла и копоти сразу помутнела, и на дне его не стало видно клипера [225], изображенного в свежий ветер на крутой синей волне под всеми парусами. Корнилов слил грязную воду в фаянсовое ведро с дужкой, плетенной из камыша, снова налил воды и намылил руки, а потом лицо, голову и шею.
Могученко вернулся с вычищенным мундиром.
– До чего въедлива севастопольская пыль! То ли дело в море – чисто, как на акварели, – сказал он. – Вы словно на мельнице побывали, Владимир Алексеевич. Не прикажете ли добавить горячей воды из самовара?
– Пожалуй, – согласился Корнилов.
Прибавив в кувшин горячей воды, Могученко начал поливать голову Корнилова и сообщал новости:
– На Третьем бастионе горячо. У Константина Егорыча [226] сына убило… Он поцеловал его, перекрестил и пошел распоряжаться, а его самого тут же осколком в лицо… У орудий две смены начисто выбило. Англичанин фланкирует [227] бастион.
– Построим траверсы [228]. Всего сразу не сделаешь, – ответил Корнилов, принимая из рук Могученко белоснежное, чуть накрахмаленное камчатное полотенце [229]
Ероша волосы полотенцем, Корнилов решился взглянуть в зеркало и, увидев в нем себя, не узнал: левый глаз с бровью, высоко поднятой дугой, был заметно меньше расширенного правого, над которым бровь нависала угрюмо прямой чертой. Корнилов озабоченно потер виски, где осталась мыльная пена. Пена не оттиралась: на висках проступила седина.
Корнилов скомкал и бросил полотенце на стол. Могученко подал второе полотенце и открыл флакон с «Кёльнской водой». Брызгая на полотенце из флакона, Могученко говорил:
– На Малаховом башня замолчала. Ну да не в ней сила. Земляные батареи палят исправно. Все средство в том, что у «него» ланкастерские пушки [230]. «Он» бьет за две версты наверняка, а мы «его» едва досягаем.
– Войдет в охоту – подвинется поближе…
Корнилов освежил лицо полотенцем, смоченным в одеколоне, тщательно сделал пробор над левым виском и пригладил волосы жесткой щеткой.
Надев поданный Могученко мундир, Корнилов прицепил аксельбант [231] в петлю верхней пуговицы и посмотрелся в зеркало.
– Крепкого чаю соизволите? С лимоном? С ромом?
– Давай чаю, Андрей Михайлович! – ответил Корнилов, направляясь в кабинет.
От утреннего надсадного раздражения у Корнилова не осталось и следа, и, когда вскоре явился в штаб флаг-офицер Жандр, он нашел адмирала, каким привык его видеть всегда: немножко чопорным, чуть-чуть надменным, щеголеватым.
Жандр доложил, что французы бросают в город невиданные до сих пор ракеты с медной гильзой длиной в полтора аршина [232]. На конце гильзы – пистонная граната [233]. Большая часть гранат почему-то не взрывается, а те, что взорвались, вызвали в городе несколько пожаров, погашенных брандмейстерской [234] командой.
– Любопытно… Это фугасная граната [235] или зажигательный снаряд? Прикажите прислать мне эту новинку.
– Его светлость! – возвестил Могученко, распахнув дверь.
Меншиков вошел в адмиральском мундире и плаще, не снимая морской фуражки. Корнилов поднялся ему навстречу.
– Сидите, сидите! – махнув рукой, сказал Меншиков, опускаясь на подставленный Жандром стул. – Не до церемоний тут! Ну как идут дела на правом фланге, Владимир Алексеевич?
– Отлично, ваша светлость! Я только что был на Пятом и на Четвертом бастионах. Думаю, что мы скоро заставим замолчать французов. А на левом, ваша светлость?
– Отвратительно! Дайте мне чаю.
– Могученко, чаю его светлости! Живо!
Все помолчали, прислушиваясь к вою канонады. Вдруг раздался удар огромной силы, от которого задребезжали и зазвенели окна и распахнулась дверь.
Корнилов позвонил и крикнул:
– Могученко! Что же чай?!
Могученко вошел, неся на подносе чай для князя. Расцветая улыбкой, он сказал:
– Прошу простить великодушно. Не утерпел: на крыльцо выбежал. Над горой Рудольфа черный столб до неба. Мы, должно, у французов пороховой погреб взорвали! Красота! Чисто на акварели! Кушайте, ваша светлость, во здравие!..
Меншиков поморщился от матросской фамильярности, которую он считал недопустимой. Он попробовал стакан пальцами, осторожно налил чаю в блюдце и, поставив стакан, начал пить чай по-московски – из блюдечка.
– Ваша светлость, осмелюсь вам дать совет: не рискуйте собой, – сказал Корнилов. – Помните, что вам писал государь, – без вас Севастополь будет обезглавлен.
– Ну да, конечно! Войска видели меня. Думаю, что этого для воодушевления солдат довольно.
– Разумеется, ваша светлость!
– Я отправлюсь на Северную. Я вполне на вас полагаюсь, Владимир Алексеевич! – говорил Меншиков, допивая чай прямо из стакана.
– Рад заслужить доверие вашей светлости!
– «Ваша светлость, ваша светлость»! – передразнил Корнилова Меншиков, вставая. – Меня зовут Александр Сергеевич! Какой вы свежий – прямо корнишон с грядки! Как будто вы на бал собрались.
Корнилов любезно улыбнулся, и князь мог считать, что каламбур, основанный на созвучии фамилии Корнилов и слова «корнишон», удался.
На третьем бастионе
Когда Меншиков и Корнилов садились на коней у штаба, к ним подъехал лейтенант Стеценков и доложил Корнилову, что, не встретив его на бастионах, сам решился снять оттуда юнкеров [236], чтобы, не дай бог, никого из них не убили. Среди юнкеров находились подростки четырнадцати-пятнадцати лет.
– Пришлите их ко мне, лейтенант, – я дам пять крестов. Возложите на достойнейших из юнкеров от моего имени.
– Слушаю, ваша светлость.
Корнилов проводил Меншикова до Графской пристани и тут с ним простился, а сам в сопровождении флаг-офицера Жандра направился к Пересыпи и тут встретился с Тотлебеном. Они съехались, остановили коней и поговорили о том, как протекает бой.
– Все идет, как следовало ждать, – говорил Тотлебен уверенно. – Потери, принимая во внимание количество снарядов, невелики. Я полагаю, на пятьдесят выстрелов противника у нас приходится один убитый или раненый. Не более. Это немного.
– Иногда один стоит десятерых.
– Даже и ста! Я распорядился, чтобы морские батальоны и пехота разместились по возможности безопасней.
– Надо озаботиться устройством блиндажей и укрытий для людей, а также траверсов от продольного обстрела, – сказал Корнилов.
– Конечно! Будет исполнено. Потом. Но главное – сегодня поддерживать огонь до вечера, расчищать амбразуры, оберегать пороховые погреба. Я так и распорядился.
– Вы уверены, что мы продержимся?
– Не вижу причин сомневаться.
– Не забудьте: неприятельский флот еще не заговорил.
– Флот не решится близко подойти к береговым батареям. Сюда они с кораблей не достанут. Главное – не прекращать пальбу. Нечего жалеть порох.
– Вы видели князя?
– Да, он объехал Корабельную сторону, здоровался с войсками. Ему не отвечали.
– Всегда так. У его светлости слабый голос. Его не слышат.
– Да еще при такой канонаде! Он хотел быть у вас. Как его самочувствие?
– Мы виделись. Я проводил его до Графской. Самочувствие как будто хорошее. Он утомлен, но все-таки сострил: сравнил меня со свежим огурцом.
– Да, у вас довольно свежий вид. Однако и вам, Владимир Алексеевич, полезно несколько отдохнуть. Заснуть вы не заснете, а полежать хорошо. Ведь дело еще только в первой половине. Все распоряжения мной сделаны. Вам нечего себя подставлять под английские снаряды. Не ровен час… Вам все известно, что делается на левом фланге, от его светлости и вот от меня. Право же, поезжайте-ка до дому!
– А вы, Эдуард Иванович? – улыбаясь, спросил Корнилов.
– Я? Я еще не был на правом фланге.
– Но и вы устали! Я не могу вам на комплимент ответить комплиментом: у вас очень утомленный вид. Вам тоже надо помыться и полежать. Все, что делается на правом фланге, я вам доложу подробно. Им не хватает только воды – я распорядился послать. Право, так… Я всё там видел.
– Нет. Знаете русскую пословицу: «Свой глаз – лучший алмаз».
Они разъехались: Тотлебен направо, Корнилов с Жандром налево. Держась с адмиралом стремя в стремя, Жандр продолжил уговоры Тотлебена, чтобы Корнилов отдохнул.
– Оставьте это, Александр Павлович! – оборвал Корнилов своего флаг-офицера. – Что скажут обо мне солдаты, если меня сегодня не увидят!
Жандр умолк. Миновав Пересыпь, они поднялись по крутой тропинке прямиком к Третьему бастиону. Тут их встретили начальник артиллерии Ергомышев и командир бастиона Попандопуло со своим адъютантом. У Попандопуло голова была обмотана по самые глаза, как чалмой, белой повязкой.
– Вот, англичане из меня турка сделали! – пошутил Попандопуло.
И точно, носатый, черный, как жук, Попандопуло походил в своей чалме на турка. У Корнилова мелькнула мысль: как это человек может еще шутить, когда всего час тому назад у него убило сына!
На бастионе то и дело рвались бомбы. Все стали убеждать Корнилова не подвергать себя опасности, обещая ему, что каждый свято исполнит до конца свой долг.
– Я знаю, господа, что каждый из вас поступит, как честь и обстоятельства требуют, но я в такой торжественный день имею душевную потребность видеть наших героев на поле их отличия! – отвечал Корнилов.
казармы: их старинные стены, построенные в пять кирпичей, могли служить хорошим прикрытием. Исполнив поручение, флаг-офицер нагнал адмирала за мостом через Доковый овраг. Корнилов стоял, окруженный матросами флотского экипажа. Матросы приветствовали любимого адмирала громкими криками. Корнилов сделал знак рукой, требуя тишины. Крики умолкли.
– Будем кричать «ура», когда собьем все неприятельские батареи. А покамест замолчали только французские, – сказал Корнилов.
Въехав на курган с западной стороны, Корнилов сошел с коня у правого фланга вала, прикрывающего Малахову башню с юга. Башня с разбитым верхом уже молчала. Курган отвечал англичанам из орудий, поставленных за земляным валом, который охватывал башню подковой с восточной стороны.
Корнилова встретил начальник кургана адмирал Истомин.
Пятиглавая батарея
полдень. Английские батареи легко различались на фоне гор. Одну из них, вооруженную пятью тяжелыми дальнобойными пушками, на кургане успели уже прозвать «пятиглавой». В отличие от французов, англичане стреляли не залпами, а методично, по порядку: начиная с левого края батареи, из каждой амбразуры вылетали последовательно один за другим пять клубов дыма, и вслед за ними слышались пять раздельных ударов. Затем наступало молчание, и все повторялось снова в том же порядке.
Батарея вспыхнула огнем из левой амбразуры.
– Пушка! – крикнул сигнальщик.
Он стоял на завалинке [237] перед бруствером и, выставясь по пояс, неотрывно наблюдал через вал за неприятельской батареей. Матросы, не обращая внимания на остерегающий крик, возились около орудий; комендоры без команды, как один, приложили пальники, и грянул залп, окутав бастион дымом.
– Пушка! – повторил сигнальщик.
– Второе! – сказал Истомин.
Второе ядро упало плоско и зарылось в землю с проворством крота, оставляя на поверхности взрытую кривую борозду.
Третье ядро попало на огромную плиту камня, брошенного за ненадобностью при постройке башни, и, сделав рикошет [238]
Четвертое ядро ударило в верх башни и брызнуло веером каменных осколков.
Пятое ядро, упав, заметалось по бастиону: катаясь по земле, оно кончило тем, что ударило в сложенные у одной из пушек пирамидкой ядра и тут затихло.
– Теперь пять бомб – это будет серьезней! – хмурясь, сказал Истомин.
Бастион едва успел послать англичанам еще один залп, как сигнальщик крикнул:
– Бомба!
Матросы разбежались от орудий под защиту вала и пали на землю.
– Наша! – прибавил сигнальщик.
Бомба ударила по ту сторону вала и взорвалась, не причинив никакого вреда.
Вторая бомба упала посредине бастиона и несколько секунд шипела, брызжа красными искрами, потом затихла и погасла.
– Сдохлась! – крикнул кто-то из матросов.
– Бомба! Наша! – предупредил сигнальщик через несколько мгновений.
Этим коротким перерывом воспользовались матросы у орудий, чтобы сделать кое-что для подготовки нового залпа, и опять по крику сигнальщика притаились. Бомба взорвалась на бастионе в то самое мгновение, как упала; со звоном и визгом полетели осколки. Вонючий дым растаял.
– Благополучно! – крикнул сигнальщик, оглянув бастион после разрыва.
Никто не был ранен.
руку правой рукой, и смотрел на нее, как смотрит мать, баюкая ребенка. Матрос морщился и жалобно улыбался.
Пятая бомба подкатилась к средней пушке и привалилась к ее лафету. Она грозила при взрыве разбить его и вывести пушку из строя. Комендор этого орудия проворно подбежал к бомбе, с усилием поднял ее и кинул в ушат, где мочили банники.
– Померши! – крикнул он товарищам.
Матросы кинулись к своим орудиям, и с бастиона Малахова кургана грянул ответный залп.
– Вы не принюхались, Владимир Алексеевич, когда взорвалась бомба? – сказал Истомин. – Они начиняют бомбы каким-то особенным порохом.
– Да, пожалуй, запах необычный. Пожалуй, это порох Рюденберга [239]. Имейте в виду: он опасен при обращении. Погашенную бомбу нельзя бросать – может взорваться, и разряжать надо осторожно. Вы скажите своим молодцам: я вижу, они очень беспечны.
Английская батарея продолжала размеренно стрелять. Малахов курган отвечал, но сюда не упало больше ни одного снаряда: то были очереди, назначенные рейду и Корабельной слободке.
– Держитесь! – сказал Корнилов. – Важно выдержать нынешний день. Штурма сегодня не будет.
– Штурм?! – воскликнул Истомин. – Штурм если будет, то на правом фланге…
– Владимир Иванович, подойдите сюда!
– Он что-то увидал особенное. Я сейчас вернусь! – бросил на бегу Истомин.
– Мы пойдем. Прощайте…
Истомин склонился над трубой. Сигнальщик что-то ему докладывал, указывая направо.
– Ну пойдем! – обратился к флаг-офицеру Корнилов.
Они направились к правому флангу батареи, где оставили коней на скате.
– Пушка! Наша! – донеслось им вслед.
Жандр услышал странный мягкий звук, похожий на всплеск весла. Корнилов охнул и упал.
– Вас ранило?! – воскликнул Жандр, склонясь к адмиралу.
– Хуже! Это конец, – прошептал Корнилов.
Правая пола сюртука адмирала, втиснутая в живот, чернела от проступающей крови.
Ядро, ранившее Корнилова, тихо катилось вниз по скату, подпрыгивая на камнях, и успокоилось в яме.
На крик Жандра сбежались офицеры и матросы. Корнилов, превозмогая боль, сказал:
– Хорошо умирать, когда совесть спокойна! Отстаивайте Севастополь… Я счастлив, что умираю за Отечество…
Видя, что они не решаются его поднять, боясь причинить боль, Корнилов сам с мучительным стоном перевалился на полотно носилок через разбитое бедро.
Арестанты взялись за палки, подняли и понесли Корнилова под гору, в Морской госпиталь.
Жандр шел рядом и торопил арестантов.
Задний носильщик заметил, что по брезенту стекает струйкой кровь в правый сапог переднего носильщика.
– Митрий, поднимай носилки повыше, – сказал арестант товарищу, – тебе в сапог льет.
Примечания
220. Фас – здесь: сторона какой-либо площади.
221. Он пошел стрелять (укр.).
222. Бруствер – земляная насыпь на наружной стороне окопа.
223. Подпруга – широкий ремень седла, затягиваемый под брюхом лошади.
224. Стремя – железная дужка с ушком, подвешиваемая на ремне к седлу для упора ног всадника.
225. – быстроходное морское парусное или парусно-паровое судно с 3–4 мачтами.
226. Капитан 2-го ранга Попандопуло.
227. Фланкировать – здесь: обстреливать фланги (бока) продольным огнем.
228. – поперечный вал, преграда, прикрытие для защиты от пуль и ядер.
229. Камчатное полотенце – из льняной узорчатой ткани камки.
230. Ланкастерские пушки – дальнобойные корабельные мортиры, стрелявшие чугунными снарядами.
231. Аксельбант – наплечный шнур, пристегивающийся под погоном на правом плече на мундире у генералов, адмиралов генерального штаба, адъютантов разных рангов.
232. Аршин – старая мера длины, равная 0,711 м.
233. Пистонная граната – граната, на которую надевается колпачок-пистон с порохом.
234. Брандмейстерская – пожарная.
235. Фугасная граната – граната, в которую заложен порох.
236. Юнкер – воспитанник военного училища, готовящего офицеров.
237. Завалинка – земляная насыпь вокруг стен избы.
238. Рикошет – отскок ядра или пули после удара о твердую поверхность.
239. Пауль (годы жизни неизв.) – немецкий химик, усовершенствовавший производство пороха.