Глава шестая
«Игра в жмурки»
Защитники Севастополя очень мало знали о намерениях неприятеля. Меншиков пренебрегал разведкой, хотя в его распоряжении находилась кавалерия. Кое-какие сведения он получал с фельдъегерями от царя из Петербурга. Николай I писал Меншикову очень часто и много, сообщая и газетные заграничные новости, и вести, полученные от русских послов за границей, а то и петербургские сплетни и слухи. Пока неприятель готовился к войне, царские новости опережали события и предупреждали Меншикова о том, чего ему следует ждать. Из Дунайской армии от князя Горчакова приходили полезные сведения, пока неприятель собирал силы в Турции.
Когда неприятель после Альминского боя приблизился к Севастополю, сведения из Петербурга и с Дуная все еще приходили, но потеряли свое значение и смысл.
Важно теперь было знать то, что замышляет неприятель для достижения своих целей в ближайший день, откуда он собирается нанести удар. А в Севастополе не знали не только о передвижениях неприятеля, но и о том, куда пошел Меншиков, где он остановился и куда пойдет.
– Не война, а какая-то игра в жмурки! – отозвался Нахимов о движении воюющих армий.
И в лагере неприятеля после Альминского боя долго бродили в тумане разных предположений.
Главнокомандующий союзной армии – французский маршал Сент-Арно, измученный тяжелой болезнью, ответил отказом на предложение лорда Раглана, командующего английскими силами. Раглан предложил, чего опасались и в Севастополе, немедля атаковать город с севера при поддержке флота. Сент-Арно возражал против этого, так как, по наблюдениям с моря, русские спешно усиливают укрепления Северной стороны.
Командир парохода-разведчика «Роланд» сначала сообщил, что русский флот стоит на рейде, открыто готовясь выйти в море, а потом – что эскадра ночью исчезла. Что будет, если русский флот ночью вышел в море? А может быть, русские загородили вход на рейд, потопив корабли? Тогда союзный флот не сможет вторгнуться в Большую бухту и помочь сухопутным силам при атаке Северной стороны. А что дальше?
При удаче атаки армия союзников не может быстро развить успех: она очутится под обстрелом мощной артиллерии русских кораблей. Широкая, местами до километра, Большая бухта ляжет перед армией неодолимой преградой. Одной бомбардировкой города с северных высот нельзя принудить русских сложить оружие. Куда ушла с Альмы русская армия, неизвестно. В решительную минуту штурма Северной стороны русская армия может внезапно появиться и нанести удар с фланга или в тыл.
Все это, вместе взятое, заставило маршала Сент-Арно сомневаться в успехе.
Еще решительнее воспротивился штурму Северной стороны английский инженер Бэргойн. Он предрекал неудачу штурма. Русские будут, судя по боям при Альме, сопротивляться отчаянно. После артиллерийской подготовки и ружейной стрельбы штурм в конце концов приводит к встрече грудь с грудью, а в штыковом бою русские солдаты непобедимы. Неудачный штурм повлечет огромные потери и определит провал всей экспедиции. «Вдобавок ко всему, – закончил Бэргойн, – зачем мы сюда привезли огромный осадный парк: тяжелые орудия, туры, фашины [197], тысячи лопат, кирок, топоров, – не говоря уже о людях: артиллеристах, инженерах, саперах, минерах, гальванических командах [198]? Мы станем посмешищем всей Европы».
Английский главнокомандующий поневоле согласился с французами: перейти на Южную сторону и попытаться овладеть Севастополем оттуда.
В спорах и разговорах терялось время. Англичане согласились с решением Сент-Арно, но приготовления к переходу на Южную сторону вели вяло и медленно.
Когда армия союзников двинулась к долине речки Черной, армия Меншикова уже покинула Севастополь. Ночью армии разошлись, и неприятель появился на высотах Южной стороны, в виду города.
Меншиков, узнав о переходе неприятеля на Южную сторону, прислал Корнилову курьера. Светлейший сообщал, что армия возвращается в Севастополь, на Северную сторону, куда приказывал перевезти обозы.
18 сентября и сам главнокомандующий прибыл в Севастополь. Он избрал местом своего пребывания Северную сторону и поселился в небольшом казенном доме смотрителя угольного склада над бухтой, близ батареи [199] 4.
Зависть
В сопровождении Корнилова и Тотлебена светлейший объехал оборонительные работы на Южной стороне. Можно было подумать, что, наоборот, Меншиков сопровождает Корнилова: везде на работах матросы и народ встречали адмирала криками «ура» и веселыми возгласами приветствий, иногда шутками, а Меншикова как будто не замечали. Меншиков обиделся, и, въезжая на Третий бастион, придержал коня, пропустив Корнилова вперед, а сам сделал такое лицо, как будто целиком поглощен объяснениями полковника Тотлебена. Князь то хмурился, то насмешливо улыбался, пытаясь настроить себя на иронический лад. Слабые, пустые люди и неудачники часто прибегают к этому средству самозащиты. Меншиков слыл за злого, ядовитого насмешника; но сегодня остроты и каламбуры [200] ему не давались: Тотлебен их просто не замечал. Инженер оживленно и с серьезной веселостью объяснял свою основную идею.
– Мне пришла в голову одна мысль, – говорил Тотлебен. – Неприятель дает нам несколько дней сроку, отчасти это благодаря фланговому маршу вашей светлости…
Меншиков кисло улыбнулся, принимая слова Тотлебена за служебную лесть, обязательную для подчиненного.
Тотлебен не обратил внимания на улыбку князя: ему и в голову не приходила лесть – настолько инженер-полковник был погружен в работу и восхищен видом кипящего людского муравейника.
– Видите, ваша светлость, мы хорошо пользуемся отсрочкой, подаренной нам, и я располагаю батареи так, чтобы заставить неприятеля сразу убедиться в невозможности штурма. Первая попытка штурма будет отбита, об этом позаботится Владимир Алексеевич. Мы принудим противника отказаться от прямой атаки и перейти к правильной осаде. Новый выигрыш времени! Еще подарок нам, и более значительный! Мы его не потеряем даром и воспользуемся им, чтобы усилить укрепления, привести их в совершенный вид. Из сего следует и то, что места для батарей и бастионов [201] надо выбирать так, чтобы они могли сопротивляться осаде, то есть обложению крепости, бомбардировкам и повторным попыткам штурма. К счастью, местность устроена выгодно для нас. Вы видите, что от города радиусами расходятся глубокие балки [202] или овраги. Балки разделены продолговатыми высотами, мы видим нечто вроде хребтов. Дороги в Севастополь идут частью по балкам, частью по высотам. Это восхитительно! Балки мы обстреливаем продольным огнем с кораблей и батарей, для сего назначенных. Против наступления по высотам усиливаются бастионы с тяжелыми орудиями. При общем штурме Севастополя атакующий должен наступать по нескольким промежуточным высотам…
Тотлебен достал из полевой сумки небольшой, в четвертушку писчего листа, листок бумаги и протянул его Меншикову. На листке князь увидел набросок системы севастопольских укреплений, сделанный в очень упрощенном виде. Изрезанные берега бухт и берег моря изображались прямыми чертами, так же – балки и овраги, в натуре очень извилистые. Но, в общем, набросок давал правильное понятие о местности вокруг Севастополя, что сразу оценил Меншиков. Возвращая листок Тотлебену, он сказал:
– Вы очень прямолинейны, полковник!
Тотлебен улыбнулся:
– Дело объясняется просто. Когда я впервые размышлял над этим, у меня под рукой оказался только этот квадратик бумаги, а мне хотелось дать в наброске все главное.
– Это вам удалось, полковник! – согласился Меншиков, а про себя подумал: «Квадрат Иванович».
– Противнику удобнее всего вести атаку по трем главным направлениям, – продолжал Тотлебен.
К Меншикову подъехал Корнилов, чего князь не заметил. Он с сочувственным, любезным вниманием слушал Тотлебена. Меншиков то угрюмо посматривал на вершины холмов, где маячили неподвижные конные фигуры неприятельских патрулей, то взглядывал в светлое лицо Тотлебена и раздраженно думал: «Вот счастливец! Так и сияет. Можно позавидовать. Экая жизнерадостная натура. Тоdt – „смерть“. Leben – „жизнь“. „Жизни тот один достоин, кто на смерть всегда готов!“ – вспомнились Меншикову слова песни. – Тотлебен – жизнь – смерть. Не выйдет ли из этого какого-нибудь каламбура?»
Князь повеселел, но каламбура, как ни вертел он подходящие слова, не получалось. Тотлебен продолжал говорить с железной убедительностью. Он высказывал мысли, для князя совсем новые, и они казались светлейшему дикими.
– Оборона Севастополя даст движение инженерной мысли. Мы покажем миру новый тип укреплений. Городам, окруженным сплошными каменными стенами, рвами и валами, пришел конец. Будущее принадлежит крепостям из отдельных фортов, связанных взаимной поддержкой.
Князь заскучал, слушая Тотлебена. Только умение владеть собой позволяло князю сдерживать соблазнительное желание разрешить скуку сладким зевком. Меншиков бродил взглядом вокруг, размышляя, чем бы прекратить пространные объяснения инженер-полковника. А Тотлебен все говорил, говорил, развивая план обороны… Князь, уставясь ему в лицо злобным взором, уже покорно ждал приступа нервной зевоты. В эту минуту казачий урядник из конвоя князя, видимо тоже соскучась, сладко и протяжно зевнул и в испуге закрыл рот рукой. Меншиков тоже зевнул и сконфузился…
4.
Денщик раздел князя и стащил с него сапоги. Завернувшись в халат, Меншиков повалился на койку и приказал денщику позвать своего лейб-медика Таубе: зевота не прекращалась.
Таубе вскоре явился: он жил неподалеку. Это был тучный важный человек громоздкого сложения. По его бритому розовому лицу вечно бродила легкая улыбка. Войдя, он сел в кресло, пододвинув его к койке, достал из портсигара большую сигару и закурил ее от спички, выждав, пока сгорела вонючая сера.
– Что с нами приключилось? Мы больны? А три часа назад мы были совершенно здоровы и в прекрасном настроении. Что нас расстроило? – улыбаясь, спрашивал Таубе князя густым басом, редко бывающим у тучных людей.
– Зеваю! – изнемогая, ответил князь.
– Гм! Мы зеваем… Но мы приняли уже горизонтальное положение – это лучшее средство от зевоты: кровь распределяется равномерно и приливает к мозгу. В нашем возрасте нельзя долго ездить в седле – это вызывает застой крови.
Появление врача успокоило больного. Он перестал зевать и пожаловался:
– В мое отсутствие они завладели всем!
– Кто «они»? И чем «они» завладели?
– Моряки… Корнилов и Нахимов с этим кротом Тотлебеном.
– Это естественно: если мы оставили город, они им завладели. В Севастополе живут два сорта людей: одни приказывают, другие исполняют приказания. «Они» приказывают? «Их» слушаются? Чего же нам еще желать? Нам это удобнее: «они» завладели – «они» и отвечают.
Лейб-медик говорил держа сигару в уголке рта. Сигара качалась в такт его словам. Таубе снисходительно улыбался.
– Нам теперь лучше всего уснуть! – посоветовал врач.
Меншиков согласился:
– Да, я усну, любезный друг. Прошу вас: передайте мое приказание, чтобы на бульваре больше не играл морской оркестр. Пусть играет полковая музыка… что-нибудь бодрое, веселое… И пусть в концерте каждый вечер исполняют гимн «Боже, царя храни».
Три лимона
Меншиков не ошибался: моряки овладели городом. Весь Севастополь пришел в кипучее движение. В городе шел аврал [203]. Привычку быстро и весело исполнять всякую работу моряки перенесли с кораблей на сушу. Валы укреплений с пушками у амбразур напоминали борт корабля. Дощатые платформы пушек и мортир походили на палубу. На бастионах заливались дудки боцманов и колокола отбивали склянки. Выкопанные для укрытия землянки с узкими входами и маленькими оконцами, с фалрепами вместо перил на узких лесенках-трапах напоминали тесный полутемный кубрик в жилой палубе. Цистерны с пресной водой, вкопанные в землю, несли ту же службу, что и на кораблях. Впрочем, на Малаховом кургане матросы нашли для цистерн и другое применение: хранить дежурный запас пушечных зарядов, пополняя его в случае нужды из пороховых погребов. Предосторожность не лишняя: во-первых, заряды всегда под рукой, а во-вторых, взрыв таких маленьких погребков при попадании в них бомб грозил меньшими разрушениями. А главный пороховой погреб отнесли подальше и навалили на него по дубовому настилу земли побольше. Крюйт-камера на корабле – самое опасное место.
Церемония подъема и спуска флага на укреплениях отпала: каждый из флотских экипажей получил знамя. Распорядок дня, определенный на кораблях подъемом и спуском флага, на бастионах несколько изменился вместе с переменой сроков вахт, но остался неприкосновенным обычай в пять часов дня прекращать всякие занятия и работы, чтобы возобновить их ночью. На кораблях с пятого часа до спуска флага полагались песни и пляски на баке. То же осталось на бастионах и батареях. Бульвар, где играла полковая музыка, сделался большим «баком» Севастополя и в часы перед закатом солнца кишел народом. Вечера стояли солнечные, тихие и теплые. Музыка торжественно гремела.
Три раза в вечер по приказанию Меншикова играли новый гимн «Боже, царя храни». Сочинитель гимна Львов воспользовался для мелодии небольшой частью одного старого военного марша, придав ему медленное движение. После фанфар Преображенского марша, после веселого марша конной гвардии гимн Львова своим замедленным темпом напоминал похоронный марш. Гуляющие в такт маршу замедляли шаги, стихал веселый говор, умолкал женский смех.
– каютный юнга с «Громоносца», Трифон Могученко – машинный юнга с парохода «Владимир»; третий юнга, Вениамин Могученко, если строго говорить, не был юнгой, а произвел себя в это звание самочинно, надев матросскую шапку и нашив себе погоны с номером «36». Веня назначил себя в 36-й экипаж, где числились Михаил Могученко и Стрёма. Стрёма-то и добыл Вене погоны. В списках экипажа юнга, правда, не числился, но уверил брата Трифона и Олеся, что «оформился по всем статьям» и будет на Малаховом кургане сигнальщиком. Для большей убедительности Веня прибавил, что батенька подарил ему свою заветную зрительную трубу [204].
– Знаешь, Тришка, трубу-то, раздвижную медную, снаружи вся сигнальными флажками расписана, в сундуке у батеньки спрятана лежала? Батенька мне говорит: «Возьми, Веня, трубу. Мне она ни к чему. А тебе, как сигнальщику, без трубы никак нельзя!»
– Ой, хлопче, все ты брешешь! – усомнился Олесь. – И трубы, верно, никакой нет.
– Нет, есть, – вступился за брата Тришка. – Есть у батеньки такая труба, вся в флажках. Ваше дело, каютных юнг, чай подавать, а сигнальщику без такой трубы нельзя: увидит в трубу на корабле флаг, а какой державы? Поглядит: англичанин, или турок, или кто.
Олесь более не спорил: раз и в самом деле есть труба, украшенная сигнальными флажками, Веня мог считать себя принятым в общество юнг бесповоротно.
– Эй, юнги! – позвал какой-то гардемарин [205] с верхней аллеи бульвара.
– Есть! – первым отозвался Веня и кинулся на зов гардемарина.
– Ступайте сюда все трое…
К гардемарину подбежали и Олесь с Тришкой. Все трое юнг сняли перед гардемарином шапки.
– Накройсь!
Юнги надели шапки.
– Хотите, хлопцы, по гривеннику [206] заработать?
– Хотим, ваше благородие! – поспешил ответить за всех Веня. – Только как?
– Молодец! Как тебя звать?… Могученко? Михаила Могученко брат? Отлично! Держи деньги. Беги вон в тот ларек и купи три лимона. Лётом! И давай сюда!
– Есть!
Веня помчался к ларьку и через минуту вернулся с тремя лимонами.
– Держите по лимону. Вот вам задача. Можете съесть по лимону?
– Лимон больно кислый. Ты бы, ваше благородие, нам лучше винограду велел купить, – ответил Веня. – Я бы лучше яблочко съел!
– За то и получите по гривеннику, что лимон кислый. А винограду я бы и сам три фунта [207] даром съел, – ответил гардемарин.
– Да что ж, что кислый. Если вам нравится, мы съедим. А на ваши деньги потом винограду купим – кислоту засладить, – рассудил Трифон Могученко.
– Вот и ладно. Теперь слушайте и делайте, что скажу. Ступайте к павильону и, как выкинут играть номер третий, в ту же минуту залезайте сзади на перила. Пока музыка играет номер третий, вы должны съесть на глазах у музыкантов по лимону. Понятно? Я буду смотреть. Съедите по лимону на глазах у музыкантов – получите по гривеннику. Не съедите – не получите.
– Вперед бы получить, ваше благородие…
– Вперед нельзя. Я знаю вашего брата: удерете…
– Возможно, – согласился Веня. – Так что же, братцы, сделаем господину гардемарину удовольствие.
– Пошел! – скомандовал гардемарин. – Сейчас номер третий начнут.
Юнги побежали к павильону и притаились позади него в кустах.
Выставили напоказ публике «№ 3». Капельмейстер постучал палочкой и поднял руки. Музыканты подняли трубы.
Юнги залезли с трех сторон в павильон и, просунув головы между плечами музыкантов, принялись исполнять порученное им дело. Их в первое мгновение никто не заметил: капельмейстер стоял к ним спиной. Оркестр громкозвучно начал играть «Боже, царя храни».
Лимоны оказались очень кислыми, но Тришка и Олесь добросовестно грызли их и торопились сократить неприятные минуты. Они глотали куски, мучительно кривясь лицом. Веня поднес лимон ко рту, но не раскусил и скривил кислую рожу, глядя прямо в лицо тромбонисту [208]. У тромбониста свело губы, и он выдул из своей могучей трубы вместо басовой ноты нечто похожее на собачий вой.
То же самое случилось с кларнетистами [209]. Они напрасно старались, грозно вытаращив на мальчишек глаза, вывести сведенными губами звонкие рулады: получилось вместо торжественных звуков гимна какое-то куриное кудахтанье. Флейты завизжали поросятами. Фагот [210] захрюкал, словно боров. Рожок пропел петухом. Изумленный капельмейстер повернулся к оркестру, взбешенный…
– Держи их, держи! – закричал он. – Жандарм!
Головы юнг исчезли.
Вместо «№ 3» вышло нечто невероятное. Еще несколько тактов ухали октавами [211] басы-геликоны и бухал турецкий барабан: на них лимоны не оказали никакого действия.
капельмейстер.
Публика сгрудилась около павильона. Слышались возмущенные голоса и смех. Жандарм, подобрав саблю, побежал куда-то, вернулся и остановился у павильона, оторопело крутя черный ус.
Растерянные музыканты объяснили капельмейстеру, что случилось.
– Да где же они? Какие юнги? Кто их видел? – слышались из публики голоса.
– Да они тут, в кустах, наверное, спрятались! – догадался кто-то.
Жандарм приосанился, твердой походкой направился в кусты и раздвинул ветки саблей.
– Так точно! Здесь они, голубчики!
Под кустом, сжавшись в тесный комок, сидели с испуганными бледными лицами трое юнг. У младшего в руке был зажат нетронутый лимон.
– Вылезайте! – приказал жандарм.
Юнги вылезли из-под куста и отряхнулись.
Трехцветный флаг
Сестры Могученко гуляли в этот вечер по нижней аллее бульвара. В те годы и в столицах, и в провинциальных городах можно было встретить в местах общественных гуляний вывески: «Простолюдинам вход воспрещен». В Севастополе такого запрета не существовало, но сам собой сложился обычай, что по верхней аллее, где играла музыка, гуляли господа, а по нижней – простой народ: канцелярские служители с женами, штабные писари, мастеровые доков, матросы, девушки из городских слободок. Иногда с верхней аллеи снисходили до нижней армейские и флотские офицеры; никому не запрещалось и с нижней аллеи восходить на верхнюю, хотя там и дежурили для порядка жандармы. Но, в общем, обычный порядок соблюдался – так и на корабле матросский бак и офицерский ют живут обособленной жизнью.
Сестры Могученко появлялись на бульваре не часто, но их появление замечали.
Завсегдатаи бульвара говорили:
– А-а! Вот и трехцветный флаг явился!
– белым, красным и синим, – и шествовали всегда в одном порядке: слева Наташа, справа Маринка, посредине Ольга.
На скате между аллеями стояли мичман с озорными глазами, Нефедов-второй, и какой-то гардемарин.
– Смотри, Панфилов, – сказал мичман гардемарину, – это наша достопримечательность – трехцветный флаг. Сегодня флаг с траурной каймой…
На левом фланге шеренги сестер Могученко выступала сегодня Хоня в черном платочке. Ее не видели на бульваре с прошлого лета.
– Пойдем познакомимся, – предложил гардемарин. – Эта в черном платочке прямо красавица. Какие тонкие черты лица!
– Все четыре хороши. Это сестры. Мне больше нравится та, что в синем платочке, – задорная девчонка. Только сегодня она что-то печальна.
– Пойдем развеселим…
– Нельзя. Ты, прибыв из Кронштадта, еще не знаешь наших порядков. Видишь, за ними «в затылок» идут трое. Пожалуй, явится и четвертый… Конвой в полном составе!
– Жаль. Впрочем, у меня музыкальное дело. Я кое-что задумал.
– Что еще?
– А вот увидишь или, вернее, услышишь. Прощай!
За сестрами неотступно следовали в ряд: Ручкин, Стрёма и Мокроусенко, каждый за своей милой. Если говорить о Ручкине, то это вышло само собой, что он шел «в затылок» Хоне. Ему сегодня нравилась Маринка – смирная, тихая и печальная. Отчего печаль, Ручкин догадывался: Погребов не пришел. Куда он подевался? Чувствительное сердце Ручкина заходилось от жалости: ему хотелось утешить Маринку.
Ручкин придумывал самые нежные и веселые слова, чтобы развеселить Маринку. Уж не рассказать ли им всем историю, что от царского лекаря Мандта прислан циркуляр: лечить все болезни рвотным орехом?! Уже Ручкин готов был перейти с левого фланга на правый, но подумал: а вдруг только начнешь рассказывать, а Погребов и явится! Нет, не надо! Хоня Ручкину нынче не нравится совсем, даже ни одного обидного слова ему не хочет сказать.
Соперничать с Мокроусенко Ручкину и в голову не приходит. Ольга то и дело оглядывается через плечо и одаривает шлюпочного мастера улыбкой: она только сегодня узнала, что Станюкович хотел повесить Мокроусенко за отпуск леса Тотлебену. Это льстит Ольге, она честолюбива. Мокроусенко смотрит козырем: что и говорить, герой! О Наташе нечего и думать: у нее даже уши порозовели, когда Стрёма начал «в шаг» читать стихи, еще не слышанные никем:
На берегу сидит девица,
Работа дивная, но шелку
Ей на цветок недостает.
На счастье, видит: парус вьется,
Кораблик по морю бежит.
На палубе моряк стоит!
«Моряк любезный, нет ли шелку
Хотя немного для меня?» -
«Ну как не быть? Такой красотке,
»
«У нас есть шелк, есть белый, алый.
Какой угодно для тебя?
Но потрудись взойти по трапу
И выбрать шелку для себя».
Ей шкипер шелку не дает,
Но про любовь в стране далекой
Ей песню чудную поет.
Под шум волны и песен звуки
Но, пробудившись, видит море,
Все море синее кругом.
«Моряк, пусти меня на берег,
Мне душно от волны морской!» -
«Проси что хочешь, но не это.
Мы здесь останемся с тобой!..»
«Откуда у Стрёмы что берется!» – с завистью думает Ручкин.
И Мокроусенко понравились стихи. Наташа вслух призналась Хоне:
– Ах! Если бы я грамоте умела! Я бы списывала на бумагу песни и на сердце их носила. Что за кружево можно из слов сплести!..
– Стрёма, чего это Погребова нет? – тихо спросил Ручкин у Стрёмы.
– Погребова нет? Пропал Погребов. Мы все думали: куда он девался? А его – по секрету – с флотской командой в Николаев послали: порох и бомбы принимать…
– Вон что! А скоро ль он вернется? – громко спрашивает Ручкин.
– Когда вернется – как сказать? С транспортом и вернется. Это ведь не морем, а сухопутьем. А скоро дожди пойдут. Дороги испортятся. Месяц пройдет, а то и больше. То ли дело море!..
– свой. Переговариваться прямо или разбиться на пары и затеять свой душевный разговор вдвоем днем на бульваре считается неприличным. Поэтому на слова Стрёмы отзывается Ольга:
– Последние денечки, сестрицы, догуливаем: того гляди, дожди пойдут!
В этих словах заключен вопрос, обращенный к Стрёме: «А может быть, Погребов до дождей успеет вернуться?»
Стрёма отвечает:
– Пожалуй, что раньше небесных дождей англичанин с французом начнут нас поливать чугунным дождем со свинцовым градом.
На бульваре заиграла музыка, расстроилась внезапно и замолкла. Сверху послышались крики. Поднялась суета. Народ и с нижней аллеи кинулся наверх. Побежали туда и сестры Могученко. Кавалеры напрасно пытались проложить им дорогу в середину толпы. Народ густо роился около павильона.
В это время на опустевшей верхней аллее показался адмирал Нахимов в сопровождении своего флаг-офицера Жандра. Нахимов остановился напротив павильона и приказал Жандру:
– Александр Павлович, узнайте, что там такое.
– Есть!
ними шли капельмейстер оркестра, мичман Нефедов-второй и гардемарин Панфилов. Жандарм в кивере и с саблей шел позади всех.
Юнги озирались волчатами. Веня, увидев Панфилова, показал ему лимон, скорчил рожу и погрозил кулаком.
Капельмейстер откозырял Нахимову и доложил ему о случившемся.
– Ба-а! Да все знакомые лица! – сказал Нахимов, улыбаясь. – Веня, Трифон, Олесь. Что это вы? Зачем ели лимоны?! Ели?
– Ели, Павел Степанович! – в один голос ответили Тришка и Олесь.
– А ты что же, Веня, не ел?
– Уж больно кислый! Да я подумал: снесу лимон батеньке, он любит с лимоном чай пить…
В толпе засмеялись.
– Нехорошо, брат! Вы, значит, сговорились все трое?
– Сговорились, – ответил Веня.
– А ты не съел? Ай-ай-ай! – под общий смех укорял Веню Нахимов. – Всю музыку испортил? Кто вас научил?
– Никто не научил, мы сами, – твердо ответил Веня.
– Маэстро [212], – обратился Нахимов к дирижеру оркестра, – продолжайте концерт…
Капельмейстер откозырял и направился к павильону. Оркестр грянул, очень старательно повторяя неожиданно прерванный «№ 3».
– Жандарм! Доставь юнг ко мне в штаб. Я разберусь.
– Слушаю, ваше превосходительство! – ответил Нахимову жандарм. – Однако они убегут с дороги…
– Нет, не убегут. Вот этого мальца возьми за руку, держи покрепче. Товарищи его не бросят. Я скоро буду. Сдай их там Андрею Могученко.
Нахимов двинулся из круга. Перед ним почтительно расступились.
Сумерки накрывали город. Толпа на бульваре быстро редела. Музыка замолчала. Сестры Могученко пошли домой. Впереди Ольга с Мокроусенко, за ними Стрёма и Наташа.
– Это всё вы, Мокроусенки! Всё Олесь!
– Так я же ничего не знаю. Чи Олесь, чи Веня. Два сапога пара.
К Хоне подошел гардемарин Панфилов и предложил ее проводить. Теперь Маринка осталась одна. Она опустилась на край садовой скамейки. Ручкин направился к скамейке, где сидела девушка, но, увидев, что на другой конец скамьи уселся мичман с озорными глазами, пошел прочь.
– Стоит ли печалиться, портить красоту? – обращаясь к Маринке, произнес мичман.
– Вы которого экипажа, господин мичман?
– Увы! Мой корабль покоится на дне морском. Я с «Трех святителей»…
– Ах! Вы его знаете! Наверное знаете!
– Кого? – смею спросить.
– Комендора Погребова.
– Да, как же.
– Знаете? Сударь, это верно, что Нахимов его отправил с командой за снарядами?
– Нет, не слыхал. Если б отправили, мне было бы известно…
– Я знала! Я знала! Он погиб! Я в этом виновата! Он мне сказал, что не снесет позора и погибнет вместе с кораблем. А я!.. А я!.. – заливаясь слезами, пролепетала Маринка. – Я над ним посмеялась, не поверила, думала – хвастает. Не отговорила, не утешила.
«Трех святителей» пришлось спуститься с фонарем… Мичману вспомнились крысы, одинокий на палубе капитан Зарин, жуткая тьма сырого трюма, журчание воды…
Мороз пробежал по спине мичмана при этом воспоминании, словно в темном лесу один на дороге ночью, а из-за каждого куста смотрят, притаясь, разбойники. «Струсил!» – бранил себя, слушая рыдания Маринки, Нефедов. После ее слов он уверился в том, что комендор Погребов остался на корабле, чтобы вместе с ним погибнуть. Это он, наверное, и поднял на бушприте гюйс…
Мичман тяжело вздохнул. Неожиданно в воздухе разлился сладкий запах. Взглянув вверх, Нефедов увидел над головой, на ветке акации, кисть распустившихся белых цветов: это бывает иногда осенью с акацией, яблонями, черемухой, со всеми растениями, пышно цветущими весной. Осенью, в последние золотые дни, на них появляются одинокие цветы. Мичман встал на скамью, сорвал кисть и положил ее на колени Маринке. Девушка рассеянно взглянула на цветы.
– Пойду догоню наших, – сказала она, вставая.
Мичман пошел с ней рядом и заговорил о Погребове. Он хвалил его: это был лихой комендор! А как его любили товарищи матросы! А при Синопе! Он так часто палил, что у него раскалилась и чуть не лопнула пушка!
Трое юнг
Тем временем жандарм привел троих юнг в штаб. Дорогой жандарм держал Веню за руку. Юнга и не пытался вырываться. Но, лишь подошли к крыльцу штабного дома, Веня ловко выдернул руку из жесткой руки жандарма и взбежал на крыльцо, опередив всех.
Андрей Могученко дремал, сидя на клеенчатом диване в дежурной, дожидаясь адмиралов. На столе тихонько булькал приглушенный самовар. Веня с разбегу ткнулся в грудь отца и протянул ему лимон:
– Батенька, я тебе лимон принес!
– Спасибо, сынок! Вот уж спасибо! Да ты откуда?
– С бульвара. Сейчас еще придут. Ты спрячь лимон.
– Али ты его где слимонил? – пошутил отец, пряча в карман лимон.
Веня не успел ответить: в дежурную вошли юнги и за ними жандарм.
– По приказанию его превосходительства адмирала Нахимова принимай арестантов. Все трое налицо. Без расписки.
– Арестантов? Тришка – ты? Олесь? А третий кто же?
– А вот он, первый-то вбежал. Он и есть третий.
– Что-то не пойму…
– Его превосходительство сейчас придут и разберутся. Тогда и поймешь. Бунтовщика вырастил! Имею честь просить прощения. Бывайте здоровеньки…
Жандарм звякнул шпорами, повернулся и ушел.
– Арестанты? А-а? – Могученко покачал головой. – Ну садитесь, арестанты, ждите решения… Я пойду взгляну, не идет ли Павел Степанович.
Он ушел. Юнги сели на диван и шепотом переругивались.
– Який же ты дурень, Веня, – говорил Олесь, – не съел лимон! Съел бы – «где улики?». Мы б сказали: «И не бачили [213] лимонов нияких! А только корчили рожи от музыки!»
– Карцера нам не миновать. Посадят в трюм на блокшив. Крысы, братцы, там с кошку!
– Попадись мне теперь этот гардемарин! – ворчал Трифон. – По гривеннику обещал, а сам убежал. Сдрейфил [214]!
– Мы бы его в трое рук отмолотили, – согласился Веня. – Только где его достанешь!
Не успел Веня произнести эти слова, как в дежурную вошел гардемарин Панфилов.
– Вот и они все трое! – воскликнул он. – Юнги! Что же вы расселись, не встаете, когда входит начальник?
– Мы арестанты, а не юнги. А ты гардемарин еще, а не офицер! – угрюмо ответил Трифон.
– Арестанты? Вот и я сяду рядом и тоже буду вроде.
Юнги потеснились.
Панфилов сел с краю на диван.
– Обещал по гривеннику, а сам убежал! – упрекнул гардемарина Веня.
– Правильно! Между прочим, я затем сюда и явился, – согласился Панфилов, достал из кошелька два гривенника и отдал их Олесю и Трифону.
– А мне? Это что же, братцы! – возмутился Веня. – По условию всем по гривеннику.
– А условие было – кто лимон съест. А ты не съел…
– Я не съел? А где же он у меня? – Веня показал пустые руки и вывернул карманы брюк. – И за пазухой нет. Хочешь – обыщи…
– Братишки, верно, что он съел лимон?
– Верно, господин гардемарин! – подтвердил Трифон. – Мы и моргнуть не успели, как он дорогой сразу проглотил.
– Ну ладно, получай гривенник.
Приняв гривенник, Веня похвалил гардемарина:
– Видать, что ты будешь правильный мичман!
– Идет! – возвестил Могученко. – Встаньте!
Предупреждение было излишне: гардемарин и юнги проворно вскочили и вытянулись.
– Вы ко мне? Пожалуйте-с!
Панфилов последовал за Нахимовым в зал присутствия.
– Чему обязан вашим приходом, молодой человек? – спросил Нахимов, садясь к столу.
– Честь имею, ваше превосходительство, явиться: гардемарин Панфилов.
– Лишнее-с. Я вас знаю.
– Павел Степанович! Юнги ни в чем не виноваты: я их подговорил. Они не знали даже, что будут играть гимн. Я один виноват.
– Что вы явились, делает вам честь. Но стыдно-с! Стыдно заниматься шалостями в такие дни-с! Вы через год будете мичманом, стыдно-с! Какой вы подаете пример мальчишкам? Какие из них выйдут моряки? Политика? Я понимаю, молодой человек, ваши побуждения. Однако политика не игра в бирюльки-с! Вспомните декабристов [215]. Они не запятнали ни русского флага, ни чести моряка. Они клялись вести себя так и поступать во всем так, чтобы не заслужить ни малейшего укора. Политик, сударь, должен быть чист и прозрачен, как кристалл! Такие они и были-с! Будет время – Балтийский флот станет гордиться ими, а Черноморский завидовать, что не числил их в своих рядах. Я должен наказать вас. Не за то, что музыка играть перестала, – это вздор. А за то, что вы вели себя не так, как подобает моряку… Покамест извольте идти на блокшив. Скажите коменданту: в трюм на хлеб, на воду на семь суток! О вашем поступке я доложу адмиралу Корнилову. Ступайте!
– Об одном осмелюсь просить, – сказал Панфилов, – когда начнется бомбардировка, освободить меня, чтобы на бастионах я мог загладить свою вину.
– Хорошо-с! Я не вызову конвоя – не стану срамить вас. Идите один.
– Есть!
Гардемарин четко повернулся и вышел. Нахимов позвонил.
На звонок вошел Могученко.
– Юнг отпустить! – приказал Нахимов.
– Есть!
На утренней заре
Ночь на 28 сентября выдалась бурная. При шквалистом норд-осте по небу мчались, иногда совсем помрачая лунный свет, рваные облака и проливались над городом холодным секучим дождем. Ветер дул в сторону противника. В русских секретах [216], высланных с укреплений, сквозь вой ветра иногда слышался неясный шум.
Кавалерийская разведка накануне дала знать, что в англо-французском лагере идет большое движение: на высоты втаскивают пушки, подвозят туры и шанцевый инструмент [217]
На рассвете 28 сентября с телеграфа и с библиотечной вышки наблюдатели заметили в подзорные трубы ничтожную с первого взгляда новость: на сером скате ниже Рудольфовой горы, занятой французами, появилась желтая горизонтальная черта из свеженасыпанной земли. Французы, пользуясь бурной ночью, заложили на скате траншею на расстоянии примерно четырехсот метров от Пятого бастиона. Новость сразу сообщили Тотлебену. Она его обрадовала, и он послал Меншикову, Корнилову и Нахимову приглашение прибыть в библиотеку, обещая приятный сюрприз. Они немедленно явились и поднялись на крышу библиотеки. Тотлебен запоздал. Он взмылил своего Ворона в скачке по правому флангу укреплений, где отдал распоряжения в связи с появлением французской траншеи.
Три адмирала ждали его на вышке. Меншиков зябко кутался в плащ и смотрел не вдаль, на горы, занятые неприятелем, а на улицу, ожидая Тотлебена. Корнилов и Нахимов по очереди прикладывались к зрительной трубе, установленной на треножном штативе, и переговаривались между собой.
– Ага! Вот и он! – воскликнул Меншиков.
Тотлебен на взмыленном Вороне скакал в гору к библиотеке. Его обычная посадка, когда всадник и конь казались вылитыми сразу из чугуна в одной форме, изменилась: квадратная, грузная фигура инженер-полковника, порхая на скаку в седле, отделялась от коня. Тотлебен летел!..
– Поздравляю вас, ваша светлость! Поздравляю вас, господа!
– Благодарю, – ответил Меншиков. – И вас, полковник, судя по тому, как вы сияете, тоже надо поздравить. Но с чем?
– Ваша светлость, неприятель, вы это видите собственными глазами, начал рыть траншеи. Штурма не будет. Они отказались от штурма! Вспомните наш разговор. Я утверждал: они перейдут к правильной осаде.
Меншиков с сомнением усмехнулся:
– Я хотел бы видеть это не собственными глазами, а вашими, полковник! Напротив, я уверен, что они начнут и кончат штурмом. Разумеется, штурм будет предварен артиллерийской подготовкой. А посему, – Меншиков обратился к Корнилову, – я считаю необходимым усилить гарнизон Севастополя несколькими полками армейской пехоты.
– Очень хорошо, ваша светлость! – с легким поклоном ответил обрадованный Корнилов.
Бомбардировка
Англичане захватили Балаклаву [218] и водворились в ней. Английский флот вошел в Балаклавскую бухту и приступил к выгрузке тяжелых пушек и прочего снаряжения. Французам в Камышовой бухте прежде всего пришлось заняться на пустом берегу постройкой бараков для материалов, свезенных с кораблей. Своему барачному поселку французы дали название «город Камыш».
человеку робкого, нерешительного характера. Лорд Раглан снова предложил штурмовать Севастополь, не откладывая. Канробер ответил отказом, опасаясь удара во фланг и тыл со стороны армии Меншикова.
Разведка, произведенная союзниками, докладывала, что русские хотя и не успели закончить крепостные работы, но вооружили батареи тяжелой артиллерией, снятой с кораблей. Для успешности штурма сначала было необходимо ослабить огонь русских батарей бомбардировкой – так полагал Канробер. Вняв этим доводам, и англичане отказались от попытки взять Севастополь одним ударом. Союзники решили приступить к правильной осаде и принялись устанавливать осадную артиллерию на высотах, господствующих над Севастополем.
Защитники Севастополя, поглощенные постройкой укреплений, все-таки мешали осадным работам неприятеля небольшими вылазками пехоты с полевой артиллерией и обстрелом из пушек высот, занимаемых союзниками. Вылазки и обстрел не позволяли французам и англичанам строить батареи и ставить орудия на близком расстоянии от города.
Меншиков бездействовал, хотя его армия получила подкрепления. Главнокомандующий продолжал считать свои силы недостаточными и непрерывно бомбардировал Петербург просьбами о посылке еще нескольких дивизий. Солдаты строили для себя шалаши и рыли землянки на Северной стороне, в то время как на Южной стороне моряки, саперы и жители копали рвы, насыпали валы и устанавливали пушки.
В начале октября Севастополь опоясался цепью батарей. Бастионы и батареи соединялись, где нужно, окопами, приспособленными для защиты от штурма ружейным огнем.
и моря. Если бы неприятелю удалось подавить огонь русской артиллерии, мог последовать штурм.
– Завтра будет жаркий день, – говорил Корнилов своим офицерам. – Англичане употребят все средства, чтобы произвести полный эффект. Боюсь, что у нас от непривычки будут большие потери. Впрочем, наши молодцы скоро научатся и устроятся. Без урока обойтись нельзя, а жаль: многие из нас завтра лягут!
– Вам надо беречь себя, Владимир Алексеевич! – сказал один из окружающих.
– Не время теперь думать о своей безопасности, – ответил Корнилов. – Если завтра меня где-нибудь не увидят, что обо мне подумают?!
На рассвете 5 октября вахтенный начальник оборонительной казармы над Пятым бастионом увидел в подзорную трубу, что на валу французов копошатся люди, выбрасывая мешки с землей, – неприятель открывал орудийные амбразуры.
В семь часов утра с французской батареи грянули один за другим три выстрела из тяжелых мортир. Это было сигналом для начала общей канонады.
Пятый бастион ответил на первый выстрел с французской батареи пальбой из всех пушек. Тревога прокатилась по всему фронту обороны, с правого фланга на левый. Вчера еще противники не знали определенно мест огневых точек – первые залпы указали обеим сторонам эти места, цели определились. Началась артиллерийская дуэль.
Солнце взошло в полном блеске на безоблачном небе, но уже через несколько минут после начала канонады затмилось от порохового дыма и казалось бледным месяцем. Сизая мгла скрыла окрестность. С русской стороны вскоре стали невидимы за мглой порохового дыма даже вспышки неприятельских выстрелов. Пользуясь наводкой, сделанной при первых залпах, комендоры продолжали палить в неприятельскую мглу.
Сказалась приобретенная на кораблях привычка «палить всем бортом» по близкой цели. В короткие минуты затишья с неприятельской стороны слышался рокот барабанов. Могло случиться то, в чем Меншиков был уверен, – за дымовой завесой французы и англичане ринутся в атаку. На этот случай около всех орудий на бастионах и батареях была припасена картечь [219]
Примечания
197. Фашина – хворост и прутья, которые кладут под насыпи батарей, которыми заваливают рвы и т. д.
198. Гальваническая команда – воинское подразделение, занимавшееся новым – для середины XIX в. – химическим оружием, основывавшимся на применении электричества и электромагнитных волн.
199. Батарея – подразделение из нескольких орудий, а также вал и другие земляные сооружения для прикрытия этих орудий.
200. Каламбур – шутка, игра слов.
201. – крепостное или полевое пятиугольное укрепление в виде ограды для обстреливания местности.
202. Балка – сухая или с временным водостоком долина.
203. Аврал – работа на корабле, выполняемая одновременно всем личным составом, вызываемым спецсигналом и командой «все наверх!».
204. Зрительная труба – древнейший оптический прибор, обладал увеличением в 10 раз и широко использовался в армии и на флоте в XVII–XIX вв.
205. Гардемарин – ученик старших классов морского кадетского корпуса.
206. Гривенник – русская разменная монета в 10 коп. Чеканилась с 1701 по 1930 г. из серебра, иногда из меди.
207. – единица веса, равная 0,453 кг.
208. Тромбонист – музыкант, играющий на тромбоне, духовом оркестровом музыкальном инструменте низкого и резкого тембра в виде трубы.
209. Кларнетист – музыкант, играющий на кларнете, духовом язычковом инструменте.
210. Фагот – музыкальный духовой деревянный инструмент низкого тембра в виде длинной, слегка расширяющейся трубы.
211. Октава – восьмая ступень гаммы (муз.).
212. – почетное именование выдающихся деятелей культуры.
213. Бачить – видеть (укр.).
214. Сдрейфить – струсить, отступить перед трудностями
215. Декабристы – русские дворянские революционеры, поднявшие в декабре 1825 г. восстание против самодержавия и крепостничества.
216. Секрет – небольшой военный отряд для разведки или захвата плацдарма противника.
217. – саперные или землекопные лопаты, заступы, кирки.
218. Балаклава – в XIX в. населенный пункт недалеко от Севастополя. Теперь часть Балаклавского района г. Севастополя.
219. Картечь – орудийный снаряд, начиненный чугунными или свинцовыми пулями, для массового поражения на близком расстоянии.