Глава восьмая
Один против десяти
Еще до полудня из-за мыса Херсонесской бухты показались первые корабли неприятельского флота. Они двигались в кильватерном строе: одной длинной вереницей. На море господствовал полный штиль, поэтому флот и опоздал к началу бомбардировки. Парусным кораблям пришлось идти на буксире пароходов, пришвартованных с левого борта. Когда корабли построились в один ряд выгнутой дугой и отдали якоря против входа на Севастопольский рейд, они заняли все пространство от Северной косы до развалин древнего Херсонеса.
С батареи № 10 насчитали в боевой линии неприятельского флота 27 кораблей: 11 английских, 2 турецких и 14 французских. По числу кораблей можно было сообразить силу их огня. На флоте неприятеля находилось не менее 2500 орудий; таким образом, залп с одного борта был бы более чем из 1250 орудий. Неприятельский флот занял позицию на почтенном расстоянии от береговых батарей Севастополя. Неприятельский адмирал Дундас действовал осторожно, не желая рисковать флотом.
Севастополь мог отвечать на бортовой залп неприятеля только с береговых батарей всего из 125 – самое большее из 150 орудий. Началось состязание один против десяти.
Корабли неприятеля открыли канонаду. В первом часу дня вся дуга неприятельского флота опоясалась огнем залпов. В это время французские батареи на горе Рудольфа уже замолчали: флот опоздал им на помощь. Да и со своей дистанции, выбранной очень осмотрительно, флот и не мог поражать пояса севастопольских бастионов. Борьба шла только между неприятельским флотом и береговыми батареями.
Башня Волохова, вооруженная всего пятью-шестью пушками, состязалась с английским кораблем «Альбион», а батарея Карташевского из трех пушек поражала английский корабль «Аретуза». Англичане дерзко приблизились к Волоховой башне и батарее Карташевского и за это дорого поплатились. Расположенные на высоком берегу батареи стреляли удачно. Они засыпали английские корабли бомбами и калеными ядрами. Комендоры-матросы действовали с изумительным проворством.
На помощь «Альбиону» поспешил пароход «Поджигатель». На этот раз «Поджигателю» пришлось выступить в роли «гасителя». С большим трудом погасил он пожар на «Альбионе» и отвел его из-под выстрелов. На «Аретузе» тоже вспыхнул пожар. На буксире парохода «Аретуза» ретировалась [240]. Выведя из строя два крайних корабля, артиллеристы северных батарей перенесли огонь на следующий по очереди корабль, «Лондон», и заставили его удачными выстрелами сняться с якоря.
Та же участь постигла затем корабль «Сан-Парейль». Весь левый фланг английского строя кораблей, сильно покалеченных, был вынужден отойти подальше от губительных выстрелов русских береговых батарей. Вооруженные всего восемью орудиями, они одержали верх над эскадрой, вооруженной четырьмя сотнями пушек. На Волоховой башне не было ни одного убитого и только несколько раненых. Ликующим «ура» проводили артиллеристы отступившего противника.
Англичане направили огонь своей эскадры против Константиновского форта, назначенного для обороны входа на рейд. На залп из 124 орудий с этих кораблей форт отвечал всего из двух орудий. Форт направил 23 пушки против французской эскадры, стоявшей очень далеко. В столь неравных условиях боя Константиновский форт сильно пострадал. Все-таки, поддерживаемый с батареи Карташевского и Волоховой башни, он успел вывести из строя еще три английских корабля.
На французском фланге неприятельского флота главная тяжесть боя выпала на долю батареи № 10. Каменная Александровская батарея палила по кораблям противника с дистанции около двух верст и мало ему причинила вреда, но и сама понесла небольшой урон. Все же батарея № 10 вывела из строя три французских корабля: «Город Париж», «Шарлемань» и «Наполеон».
Во второй половине дня батарея № 10 сразу замолчала. Молчание батареи встревожило Нахимова: он подумал, что батарея уничтожена или вся орудийная прислуга там перебита. Сообщение с батареей, окутанной дымом, прервалось. На пространстве между морем и Шестым бастионом падали и взрывались тысячи бомб. Из матросов Шестого бастиона вызвались охотники пробраться через поражаемое пространство и узнать, почему батарея замолчала. Нахимов согласился. Матросы пошли к морю оврагом, ловко укрываясь за его крутым обрывом от снарядов. К вечеру, когда канонада с моря утихла, а на суше гремели только английские пушки против левого фланга севастопольских укреплений, матросы, посланные Нахимовым, вернулись. Командир батареи лейтенант Троицкий рапортовал Нахимову, что батарея понесла очень небольшой урон, а замолчала только потому, что орудия донельзя раскалились от пальбы.
В сумерки неприятельский флот прекратил пальбу и покинул свою позицию. Дым над морем растаял. Напротив входа в Севастопольскую бухту маячило только несколько дозорных пароходов.
Жаркий день
Веню разбудили первые выстрелы французов с Рудольфовой горы. Все, кроме батеньки и Хони, были дома. Батенька давно уже не ночевал с семьей.
– Что-то у нас хозяин разоспался! – сказала Анна, заметив, что Веня открыл глаза.
– Хозяину на службу пора, – отозвалась Наташа.
Она сидела на своем обычном месте у окна, только перед ней на столе вместо кружевной подушки высилась белая горка нащипанной корпии [241]
Хони нет дома: она уже ушла в госпиталь. Анна, сложив руки на груди, стояла у самовара. Окинув комнату взглядом, Веня вспомнил, что сегодня все пророчили «жаркий день», вскочил с постели и проворчал, обувая сапоги:
– «На службу, на службу»! А у самих еще и самовар не поспел.
Самовар стоит еще под трубой у печки и стрекает [242] на поддон красными искорками.
– Сейчас поспеет, хозяин! – отвечает мать, с шаловливой поспешностью сдергивая трубу с самовара, и дует в него; самовар загудел.
– Не до того, чтобы чаи гонять! – говорит Веня, снимая с вешалки свою матроску. – Прощай, мать!..
Веня взялся за скобку двери, но задержался: у него мелькает надежда, что мать остановит его, прикрикнув: «Куда это собрался? Сиди дома!»
Мать молча кивнула Вене.
– Высуни нос, высуни! – говорит Маринка с угрозой, словно на улице трескучий мороз.
– Поди, поди! – подтверждает угрозу Маринки Ольга.
Наташа улыбнулась брату.
Веня шагнул через порог и крикнул:
– Смотрите вы у меня! Женщинам и малым ребятам приказано нынче из домов не выходить!
Он хлопнул дверью и выбежал из дому. На дворе к мирному утреннему запаху кизяков [243] и антрацита примешался запах серы, словно в Корабельной слободке хозяйки затопили печи скверным углем. Вершину Малахова кургана окутывал пороховой дым. Флагшток [244] белой башни лениво плескал гюйсом, вздымаясь над облаком дыма. Гюйс напоминал пеструю трепещущую бабочку, севшую на сухую былинку. Веня еще не успел взбежать на курган, как перебитый снарядом флагшток исчез. Пестрая бабочка испуганно слетела с его вершины и пропала в дыму.
Веня хорошо знал, где и что находится на Малаховом кургане, и хотел сразу попасть на правую батарею, которой командовал мичман Нефедов-второй; на вал этой батареи Веня вместе с другими тоже таскал землю и считал ее своей. Больше того: юнга 36-го флотского экипажа Вениамин Могученко считал себя приписанным к орудийной прислуге третьей пушки на батарее, той самой пушки, которую Веня помог втащить на курган. В орудийной прислуге «третьего» были свои: Стрёма и Михаил. Вчера, засыпая, Веня думал о том, что, если у «номера третьего» убьет комендора, он выхватит из его разбитой руки пальник и станет на место товарища.
… Веня не узнавал знакомого места. В едком непроницаемом дыму он видел только то, что у него под ногами. Он споткнулся обо что-то и увидел под ногой ядро; оно лежало в ямке, а впереди в ряд виднелось еще несколько ямок. Ядро походило на мяч при игре в лунки. Веня быстро нагнулся, чтобы схватить его. Ядро было горячее и тяжелое. Юнга не мог его поднять и с трудом лишь вывернул из лунки. Справа грянул залп из нескольких орудий. Веня, оставив ядро, хотел бежать, но не мог выпрямиться и увидел, что земля у него под ногами медленно повертывается. У юнги закружилась голова. Веня упал и руками уцепился за землю – она кружилась все быстрей и гудела, как ловко пущенная юла.
Веня очнулся от криков: «Воды! Воды давай! Сюда давай!» Так надрывно кричат в дыму пожарные праздно стоящей толпе.
Солнце, еще невысокое, бледно светило сквозь дым, но все же припекало. По солнцу Веня понял, что заблудился и лежит во рву под валом. Он вскарабкался на вал и сел на гребень. У него под ногами ладили пушку: пробанили, зарядили, забили пыж [245]
– Орудие к борту!
Матросы с дружным криком накатили орудие.
У Вени стучали зубы. Он скатился с гребня вала и сел на банкет [246]. Пушка ударила и отпрыгнула, блеснув огнем.
– Откуда, юнга?
– У англичан был! – ответил юнга, стуча зубами.
– Ха-ха-ха!
– Хлопчик, брысь!
– Пошел домой! – услышал Веня знакомый голос.
К нему склонилось в дыму чье-то знакомое лицо. На черном лице сверкали озорные глаза.
– Что, юнга, холодно?
– У меня лихорадка… – ответил Веня.
– Лихорадка?! Проглоти натощак три зернышка перцу. Как рукой снимет.
Ни к кому не обращаясь, Веня сказал:
– Пойду домой, съем три зернышка перцу. Я ведь ничуточки не боюсь, только вот лихорадка…
– Беги, беги, хлопчик! Да не оглядывайся, а то «оно» тебя догонит…
Веня спрыгнул с банкета и медленно пошел. Зубы еще стучали. Веня держался в густом дыму так, чтобы солнце светило в спину, и скоро выбрался на скат кургана. Здесь дыма было меньше. Снова грохнул, сотрясая землю, пушечный залп.
– Воды, воды давай! – услышал Веня после залпа далекий крик с кургана.
Сладкая вода
Зубы у Вени перестали стучать, когда он вошел в дом.
– Что скоро оборотился? – спросила Веню мать. – Али на улице страшнее?
– Маменька! Дай мне три зернышка перцу.
– Зачем, милый?
– Съесть. У меня лихорадка.
– Ой ли?
– Верно. Мичман Нефедов велел натощак три зернышка перцу съесть.
Мать достала из поставца [247] коробочку и дала Вене три зернышка перцу. Веня разгрыз одно зернышко. Во рту у юнги загорелось… Он задышал открытым ртом, выдувая горечь.
– А ты не грызи, а глотай, глупый.
– Не глотается! – ответил Веня.
Ему захотелось пить, и он вспомнил крик: «Воды, воды давай!»
– Вы тут рассиживаете, – проворчал Веня, – а на бастионе матросики пить хотят. Воды нет – горло промочить. Все инда охрипли.
– Неужто ты на бастионе был?
– А где же еще? Где мне полагается быть? Я бы и не вернулся, да мне приказано: «Вели бабам хоть ведро воды принести».
Ольга выбежала из дома с криком: «Воды давай!»
Круглый колодец при доме Могученко во всей Корабельной слободе славился холодной сладкой водой. Он был очень глубок. Над колодцем, обрамленным камнем, был прилажен на деревянном наклонном брусе блок для выкачивания воды.
Вслед за Ольгой и Веней к колодцу, бренча пустыми ведрами, побежали Анна и Маринка. Блок, визжа, завертелся. Бадья с плеском ударялась о воду.
– Я, я буду тащить! – кричал Веня, не выпуская из рук конец веревки.
– Тащи!
Когда бадья показалась над краем колодца, Ольга подхватила ее и налила ведра. Обе сестры побежали со двора к кургану.
– Девушки! – крикнула им вслед Анна. – Ведер-то у нас больше нет! Пошумите шабрёнок [248]…
– Есть пошуметь шабрёнок! – на бегу ответила Маринка.
– Напоишь их такой водой! Постой-ка, сынок! – сказала Анна, попробовав колодезной воды из горсти.
Анна спустилась в погреб под домом и выкатила оттуда большую кадушку.
– Не должна бы рассохнуться. Давай, сынок, попробуем налить.
Блок завизжал. Бадья упала с плеском в воду. Веня закинул веревку через плечо и пошел от колодца. Веревка больно давила на ключицу. Мальчик подложил под веревку свою матросскую шапку. Вдвоем с матерью они наполнили кадушку. Вода сочилась между клепками тонкими струйками. Пазы между клепками почернели от влаги, но вода убывала мало.
– Ничего, забухнет! – сказала Анна, ушла в дом и вскоре вернулась оттуда с туго набитым мешком на плече и квасной веселкой [249] в руке.
– Чего это ты, маменька, квас, что ли, затирать собралась? – спросил Веня.
– Лучше квасу, милый, будет, лучше пива, лучше браги, лучше всякого вина!
Приговаривая так, Анна насыпала из мешка в кадушку соли и начала ее размешивать веселкой. Попробовала и похвалила:
– Ох, хороша стала вода!
И Веня попробовал – не понравилось, сплюнул:
– Голая соль!
– В том-то и смак! В таком жару сладкой водой не напьешься… Пить станут – хвалить будут.
Вернувшись с пустыми ведрами, Маринка и Ольга дробно затараторили, зачерпывая воду из кадки:
– Ах, маменька, вот где пекло-то! Бомбы лопаются, ядра по земле катаются… На башне все пушки подбило. Мертвые тела везде лежат. Раненых несут, несут – нет конца! Которые и сами идут.
– Ох, Никола милостивый! Вот беда! А Павел Степаныч на кургане был?
– Крестный Хонин, слышь, на Пятом бастионе действует, – сказала Ольга.
– Сохрани его, Царица Небесная! А хороша ли ваша вода, девушки, показалась?
– Да что вода – два-то ведра. Они бы сразу две бочки выпили… Только и кричат со всех сторон: «Давай, давай!»
– Поди, Нефедову целое ведро споила?! – упрекнул Маринку брат и, подмигивая на окно, громко спросил: – А Стрёме дали напиться?
Из окна выглядывала и прислушивалась к разговору Наташа.
– Стрёма! Ох! – закричала Маринка со смехом. – Он отказался: «Умру – пить не буду. Разве что принесет мне напиться Наталья свет Андреевна! Из ее белых рук только напьюсь!» Да как сунет банник в пушку. Пушка даже захрипела! Сам черный весь! И видать, так ему пить хочется…
Ольга и Маринка рассмеялись, подхватили ведра и побежали со двора.
– Да что вы простоволосые бегаете? Повязались бы платочками, срам какой!.. – кричала вслед девушкам мать.
Вычерпанный колодец
Во двор вбежали две соседки с ведрами и коромыслами. За ними еще две. Потом сразу три. Набрав воду, матроски одна за другой шли в гору вереницей, меняя ногу, чтобы ведра не расплескались на коромыслах. Кадка опустела.
– Давай качать еще, сынок!
Анна с сыном принялись за работу и снова наполнили кадку водой. Анна опять насыпала в воду соли и размешала веселкой. У Вени ныли плечи, руки от веревки горели, на ладонях вскочили мозоли.
– Умаялся, милый? Поди отдохни, погляди, чего Наташа делает. Только руки не мочи: больнее будет… Громыхает-то как – даже уши заложило. Дым-то свет белый застит! Солнца не видно! Где-то батенька наш? Где Павел Степанович родной?
– Батенька при своем деле, Павел Степанович при своем. Мы с тобой еще пять кадушек накачаем.
– Ох, утешение ты мое! – обнимая и целуя Веню, говорила Анна. – Поди-ка Наташу утешь, небось слезами обливается… Воды на пять кадушек, пожалуй, в колодце и не хватит.
Веня тихо приоткрыл дверь и крадучись вошел в комнату. Наташа сидела за рабочим столиком и щипала корпию. Белая пухлая горка заметно выросла. Пальцы девушки проворно шевелились. По щекам Наташи скатывались крупные редкие слезинки.
Веня кинулся к сестре:
– Не плачь, Наталья! Чего ты, глупая? Стрёму жалко, а пойти к нему боишься? Идем. Я там был – ничуть не боялся. Только лихорадка. Да уж от перца прошла. Пойдем снесем Стрёме воды.
– Ведра нет, – улыбнувшись, ответила Наташа.
– А мы кувшин возьмем. Ему и довольно. Вставай, повязывайся, пойдем. Совсем не страшно! Только на всякий случай ты проглоти три зернышка перцу.
Веня нашел берестяную коробочку с перцем и сунул ее в руки Наташе.
– Только не жуй, а прямо глотай!
Наташа, смеясь, достала из коробочки одно за другим три зерна и проглотила. Девушка повязалась белым платком, утерев уголками мокрые глаза. Веня схватил с полки красный глиняный кувшин и зачерпнул им из кадушки воды.
– Мы с Натальей пойдем Стрёму поить. Она одна боится.
– Подите, родные. Поди, Наташенька! А чего ты в узле несешь?
– Да, может, его ранило – взяла ветоши да корпии на перевязку…
– Только бы не до смерти! Ступай, доченька моя милая, ступай!
Веня потянул Наташу за руку. Анна осталась во дворе одна. Ей хотелось плакать, но слез не было.
Вскоре во двор вернулись матроски с пустыми ведрами и вычерпали кадку до дна.
– Хвалят твою воду, Анна! – говорили соседки. – Там еще девушки с нижних колодцев стали воду носить. Да матросики говорят – не та вода…
– Моя вода особенная! – улыбнулась Анна, указав на мешок с солью. – Из вас бы, девушки, кто остался, а то мне одной не накачать кадушку. Хоть ты, Маремьянушка, останься.
– А что ж, и останусь, – согласилась соседка.
Женщины ушли с полными ведрами. Анна опустила бадью в колодец, закинула веревку на плечо и потащила. Маремьяна выливала воду в кадку из бадьи.
Пять раз еще наполнилась до краев кадушка водой, и мешок с солью опустел. Солнце уже склонилось к закату. Бадья в последний раз опустилась в колодец, сухо стукнулась о каменное дно и вернулась наполовину пустая.
Перевязочный пункт
Веня с Наташей свернули с Саперной дороги по взрытому боку кургана. Через несколько шагов они увидели сквозь дым старого матроса. Он лежал, опираясь на левый локоть, в спокойной и удобной позе, лицом к морю. Матрос, заметив Наташу с братом, вынул изо рта окованную медью трубочку и приветливо кивнул. Наташа остановилась в недоумении: странным и непонятным казался этот мирно отдыхающий человек в пороховом дыму при гуле канонады.
– Здравствуйте! – сказала Наташа смущенно. – Отдыхаете?
– Здравствуй, красавица! Отдыхаю. Милому несешь воды напиться? – взглянув на кувшин, спросил матрос.
– Да.
– Ну, ступай, милая, ступай: там нынче, что в сенокос, горит народ…
– А вы оттуда, дядюшка? – спросила Наташа, не отрывая глаз от важного и спокойного лица матроса.
– Угу! – заложив трубку в угол рта, ответил матрос.
Веня дернул Наташу за руку и указал на покойно вытянутую ногу матроса: около колена на земле виднелось черное пятно.
– Вас ранило, дядюшка? Что же вы сами пошли? Вас снесли бы…
– Всех не перетаскаешь: носильщиков не хватит. Думал, дойду, да вот и свалился. Прямиком шел. Рана-то пустая – кость не тронуло, – да, видно, черепок от бомбы застрял: не дает идти…
– Испейте, дядюшка, воды…
– А милого не обездолю? Признаться, внутри горит, как в топке пароходной.
Матрос вытер седые усы рукавом и отпил из кувшина.
– Хороша вода! – похвалил матрос. – Спасибо. Теперь ступайте, куда шли. Скажите: там-де под горкой боцман Антонов со второй вахты лежит. Когда черед дойдет, пускай придут возьмут.
– А может, дядюшка, мы вам поможем? – предложил Веня. – Вон у Наташи в узелке все есть – тряпки, корпия.
– Помочь? Что ж, и это можно, – согласился Антонов.
– Только я ничего не умею! – горестно воскликнула Наташа.
– Кто не учен – научится! А ученого учить – только портить. Ну-ка, хлопчик, стягивай правый сапог. Тяни, не бойся. Только, гляди, ногу не оторви.
Матрос сел на землю и, кривясь от боли, приподнял раненую ногу.
Веня сдернул сапог – из него на сухую траву полилась кровь.
– Ничего, девушка, не бойся крови. Видишь, какая ловкая!
Пачкая руки в крови, Наташа размотала мокрую портянку и хотела обмыть ногу из кувшина.
– Мочить не надо: кровь пойдет сильнее. Завертывай штанину. Выше, выше… Вот так, – командовал матрос, – я тебя научу. Не впервой ранило. В лазаретах всего насмотрелся. Мне хоть бы в фельдшера идти… Эх, трубка погасла! Хлопчик, вот огниво [250]. Выкресай огня.
Веня был польщен. Пока он возился с огнивом, матрос инструктировал Наташу:
– Я тебя и малой и большой хирургии научу. Не надо сразу бинтовать. Мы сначала кровь остановим. Нет у тебя каболки [251] в узелке?… Ручничок [252]? Ничего, и ручничок пригодится. Ишь ты, какая чудная работа! Сама плела?… Мастерица! Ну, перетяни ручником. Туже не можешь? Эй, хлопчик, гляди, вон палка лежит, давай ее сюда… Вставь накосо. Так. Крути…
Веня закрутил перевязку палкой.
– Теперь, дивчина, и ранку можно повязать. А может, лучше ногу напрочь отрезать, хлопчик? Ножик у тебя есть? – подмигивая Вене, спросил матрос.
– Нету у меня ножа! – ответил Веня в страхе, что матрос заставит отрезать ногу.
– Эге! Дома нож забыл? Плохой из тебя выйдет матрос. Вынь нож из моего кармана.
– Дяденька, не надо! – закричал Веня. – Не надо резать: она срастется!
– Надеешься? Ну ладно. А нож все-таки достань.
Веня сунул руку в его карман, достал нож и раскрыл. Юнга со страхом и любопытством ждал, что станет делать боцман. Охая и кряхтя, тот запустил острие ножа в зияющую рану и выковырнул из нее небольшой осколок чугуна.
– Я и говорю: черепок. Теперь, красавица, накладывай повязку.
Наташа положила на рану корпию и сделала повязку. У матроса на лице выступили капельки пота. Наташа отерла ему лицо смоченной тряпкой и поцеловала в щеку.
– Спасибо, красавица! Теперь идите, куда шли. Спасибо, дорогие мои!
– Дядюшка, лучше мы вас доведем до нашего дома. Тут недалече. Там вы отдохнете.
– А кто же твоего милого напоит? Как его звать-то?
– Туда еще сестрицы воду носят. Стрёмой его звать.
– А-а, Стрёма! Ну, Стрёме зачем вода?! Веди меня, пожалуй, до дома. Стрёма подождет, ему не к спеху! Юнга, помоги встать…
С помощью Вени и Наташи раненый поднялся, встал, опираясь на левую ногу, и обнял Веню за шею.
– Сапог возьми, – приказал Антонов, – вещь казенная.
Наташа и Веня повели матроса под руки. То прыгая на одной ноге, то пробуя опереться на раненую, он шел, охая и бранясь. Они шли медленно, часто останавливались отдыхать.
Боцман держал голову Вени, крепко зажав под мышкой, словно клюшку. Юнга задыхался. Завидев каменную ограду дома, Веня взмолился:
– Дяденька, пусти! Ты меня совсем задавил. Постой на одной ноге. А я домой сбегаю. Там кто есть – тебя и снесут.
– Беги, юнга. Видишь, повязка ослабла, кровь опять пошла.
Веня вырвался из-под руки матроса, побежал к дому, размахивая сапогом, и закричал, увидев Анну у колодца:
– Маменька, к нам раненого ведут!
– Батюшки мои! Кого? Мишу? Стрёму?
– Да нет. Боцман Антонов. Поди Наташе помоги…
Анна кинулась со двора.
Вместо одного раненого она увидела двоих: Антонова с одной стороны вела Наташа, а с другой – молодой матрос, заменивший Веню. Правая рука у матроса с засученным по локоть рукавом рубашки висела плетью, и с окровавленных пальцев, словно с весенней сосульки вода, капала алая кровь.
Дойдя до дома, оба раненых, обессилев, сели рядом на ступеньку. Антонов потрогал молодого матроса за руку. Матрос дико вскрикнул.
– Ключицу перебило. Руку отнимут. Вчистую, парень, вышел. Ну-ка, бабочки, займитесь с братишкой. Кровь надо остановить. А потом мне ногу покрепче закрутите.
– Веня, чего ты там стучишь? Поди подсоби!
Из дома слышался стук молотка.
– Сейчас, маменька, – отозвался Веня.
Юнга выскочил из дома и перепрыгнул на землю через перила крыльца. В руках у него была палка от ухвата с красным флагом: он приколотил к палке Ольгин красный платок.
Юнга воткнул флажок в расщелину каменной изгороди. Красный флаг обозначал перевязочный пункт.
Казенная фура
К вечеру канонада стихла. Только изредка то там, то здесь тявкали пушки, словно перекликались. В слободке лаяли псы. До сумерек мимо дома Могученко тянулись, напоминая усталых странников, легкораненые. Тяжелораненых несли другой дорогой в госпиталь. Увидев красный флаг, некоторые раненые заходили в дом. Около раненых хлопотала Анна с тремя дочерьми. Они потратили на перевязки всю чистую ветошь и часть новых холстов. Командовал и учил, что делать, боцман Антонов. Корпия, нащипанная из казенной ветоши по заказу госпиталя, кончилась.
После перевязки раненые благодарили хозяйку и девушек и уходили. Но в доме осталось еще несколько раненых – те, кто, обессилев, не мог стоять на ногах. Их накопилось, считая и боцмана Антонова, семь человек. Они лежали на голом полу, запятнанном кровью, смешанной с землей, нанесенной на сапогах. К полу липли ноги.
Девушки устали и, сидя на крылечке, думали каждая о своем. Ольга про себя бранила Тараса Мокроусенко: в такой день – и не показался! Сидит, должно быть, в своей хате под горой и в ус себе не дует. Маринка, улыбаясь и хмурясь, вспоминала, как мичман Нефедов, когда она предложила ему напиться, выхватил у нее из рук ведро и вылил на пушку, словно купая коня, и ласково похлопал разогретое орудие рукой по стволу. Всё кругом на кургане было черно от копоти: люди, их одежда; станки пушек казались сделанными из мореного дуба. Но тела бронзовых орудий сверкали, а чугунных – лоснились: копоть не приставала к накаленному металлу.
Анна не знала, куда девать раненых, и сердилась на боцмана. Он сидел за столом, как будто забыв о своей раненой ноге, и не отказывался, когда хозяйка ему предлагала «выкушать еще одну чашку чаю». Он выпил уже шесть и, как сообразил Веня, рассчитывал выпить еще четыре: об этом можно было догадаться по тому, что, взяв из сахарницы кусок рафинаду, Антонов аккуратно расколол кусок своим ножом на десять равных кубиков и с каждым кубиком выпивал одну чашку.
«Ишь расположился! – ворчала про себя Анна. – Все тело болит – а как лечь спать? В доме чуть не десяток чужих мужиков и шагать приходится через ноги. Грязи натаскали! И колодец пустой – полы нечем помыть».
Наташа, видя, что мать сердита, упрекала себя за то, что привела первого раненого в дом. Слова боцмана, что Стрёме воды не нужно, не выходили у Наташи из головы: наверное, он видел Стрёму убитым! И Ольга с Маринкой видели на батарее Панфилова, Нефедова, брата Мишу, а о Стрёме ни слова. Спросить же о нем Наташа не решалась – вдруг скажут: «Да, Стрёму убило»…
Девушка залилась слезами, выбежала во двор и кинулась к колодцу. Рыдая, она склонилась над камнями. Веня последовал за сестрицей, обнял ее и старался утешить.
– Слезами колодец наливаешь? Давай-ка поглядим, сколько ты накапала.
Юнга осторожно опустил бадью, тормозя блок, чтобы, ударившись о каменное дно, она не разбилась. Бадья шлепнулась в воду.
– Ай да Наташа! – похвалил сестру Веня. – Плачь еще.
Веня вытащил бадью и хотел нести воду домой.
– А то маменька все на полы поглядывает…
– Веня, погоди, – остановила брата Наташа. – Поди сбегай на бастион – погляди, там Стрёма или нет, а воду я сама маменьке снесу.
Поднялся месяц. Дым растворился в прохладе вечера. Мимо дома шли в гору проворным деловым шагом музыканты морского оркестра.
Погонщик верблюдов, фурштатский [253] солдат, сказал что-то верблюдам. Они остановились. Из фуры вылез Мокроусенко и вошел в дом.
Приоткрыв дверь, он громко возгласил:
– А нет ли у вас, добрые люди, поклажи для чумакив [254]?
– Вот он! – радостно воскликнула Ольга. – Все меня задразнили: «А где же твой Тарас, куда спрятался?» – а он и явился, когда надо.
– Здравствуй, любезный Тарас Григорьич. Вот уж кстати-то! Да как же догадался ты? – радовалась Анна. – Гляди, какая у нас беда…
– Да как же мне не догадаться, любезнейшая Анна Степановна! Целый день с фурштатами возил всякое на батареи: порох, бомбы, а потом еще приказали брусья возить. И все одна у меня думка: вам помочь, любезнейшая Анна Степановна. Оно конечно, фура казенная, да один раз можно. Ох, велика гроза пришла, сколько хат пошарпала [255], а ваша хата чистенькая стоит! А все же… Завтра совсем будет погано!
Теперь-то, думал он, напуганные бомбардировкой, Могученко, наверное, согласятся.
– От дурень же я! Зараз, драгоценнейшая Анна Степановна, все буде.
Мокроусенко позвал фурштатского солдата. С помощью женщин раненых вынесли из дома и поместили в фуру в два ряда. Оставался Антонов.
– Несите и меня, – сказал боцман, – идти не можно: нога отнялась, совсем не чую! Спасибо, милая хозяюшка, на всем. Будь я царь, всем бы дал по медали!
Золотой раствор
Севастополь так же грозно отвечал на обстрелы врага, как это было в первый день. На батареях расчищали амбразуры, обкладывая их «щеки» мешками с землей, турами; подсыпали валы, выгребая землю и камни из заваленных осыпями рвов; вместо подбитых орудий подвозили новые, где нужно, заменяя легкие пушки тяжелыми дальнобойными, с кораблей; в местах, опасных от продольного огня, насыпали для защиты пушек траверсы – поперечные валы. Кроме саперов, матросов и солдат на укреплениях работали арестанты и жители городских слободок. На Пятом бастионе и на Малаховом кургане играли оркестры, в других местах работающих веселили песенники. Работа спорилась.
Неприятель молчал, занятый, наверное, такими же работами. Только там и тут иной раз трещали ружейные выстрелы из секретов, высланных обеими воюющими сторонами в поле.
Нахимов и Тотлебен ехали рядом шагом, огибая вершину Южной бухты по Пересыпи.
– Вероятно, до них доносятся наша музыка и песни, – говорил Нахимов, – а оттуда ни музыки, ни песен. У меня на душе и радостно, и печально. Тяжело, а сердце прыгает.
Тотлебену показалось немного странно услышать от адмирала, обычно сурового и порывистого, такие признания. Инженер-полковник ответил Нахимову:
– Им нечего радоваться: они получили хороший урок. А нам нет причин предаваться печали: сегодня мы победили и можем торжествовать!..
– Вы очень высоко оцениваете нынешний день, полковник!
– Как же, адмирал! Судите сами. Мы можем подвести итоги. Начнем с их флота. Флот действовал очень осторожно, и все-таки его основательно потрепали. Они будут впредь еще осмотрительнее. С моря мы безопасны. На суше они не решились идти на штурм. Они убедились в силе наших батарей. И, что важнее, и наши люди уверились в силе укреплений. Вчера, признаюсь, даже меня грызло сомнение. Теперь его больше нет. Матросы-артиллеристы показа ли себя великолепно! Дух наш превосходен! Да, мы победили сегодня! Это великая победа: они не решились и не решатся в ближайшее время на штурм. Мы им продиктовали решение – перейти к осаде. Отсюда задача: продержаться до той поры, пока армия усилится и окрепнет. Потери наши невелики.
– Мы понесли сегодня потерю невосполнимую! Кто заменит Корнилова?
– Мы потеряли верного товарища и друга. Я разделяю вашу скорбь. Эта утрата велика. И у меня здесь болит! – ответил Тотлебен, приложив к груди руку, в которой держал поводья.
С Малахова кургана доносились звуки жизнерадостного венского вальса.
– «Я счастлив, что умираю за Отечество», – тихо сказал Нахимов. – Это последние слова Владимира Алексеевича. Умереть за Отечество – великое счастье… Все мы здесь ляжем. Покойный прав, но надо умереть с толком и вовремя. Каждый из нас должен извлечь из своей смерти наибольшую пользу…
– О-о! – воскликнул пораженный мыслью собеседника Тотлебен. – Я вас понимаю вполне, милый друг!
– Я целовал мертвого и плакал. Да, не стыжусь: плакал. Друг и товарищ – это одно-с, а Севастополь потерял незаменимого начальника – это иное дело-с!
«Вы, вы у нас остались». Вслух инженер-полковник сказал:
– Вам нужно себя беречь, Павел Степанович.
– Вздор-с! Что я?! А Корнилов был необходимым связующим звеном между армией и флотом, между Севастополем и Петербургом, вот что поймите-с! Меншиков – адмирал и генерал-адъютант. И Корнилов – адмирал и генерал-адъютант. Меншиков его еще мог терпеть, а я для него «боцман» и «матросский батька», не больше-с!
– К вам перейдет командование по праву. Светлейший не посягнет на вашу власть… Это было бы верхом глупости.
– В том-то и беда-с! Он мне не станет советовать и приказывать – это хорошо-с, но и моего совета не послушает. А это худо-с! Между армией и флотом легла пропасть. Представьте себе, я был у него, чтобы доложить о нашем несчастье. Докладываю, а он молчит и что-то нюхает из флакона. Так я и откланялся, удостоенный только легкой иронической улыбки. Я спросил Таубе: «Что это такое? Что он нюхает?» – «А-а! – ответил мне лейб-медик не без улыбки. – Это новое лекарство, полученное сегодня с фельдъегерем от государя». Извольте-с видеть: золотой раствор, золото в трехмиллионном разведении. Гомеопатическое [256] [257] превращает в пылкого сангвиника [258]– и пойдет плясать трепака [259]-с!
– У светлейшего скептический ум! Может ли он верить в такой вздор?!
– Вздор? Конечно-с! Но эти люди иронического склада легко поддаются всяким вздорным влияниям. И не верит, и сам знает, что вздор, а нанюхается – и пойдет куролесить [260].
– Да, это самый слабый пункт нашей обороны, – согласился Тотлебен.
– Слабый пункт выше и дальше: в Петербурге, в Зимнем дворце. Государь все еще пишет светлейшему: «Не унывай, Меншиков!»
– Вероятно, он нюхает в Петербурге то же лекарство?
– Возможно-с. И он подает оттуда, за две тысячи верст пути, советы. Шесть дней туда, шесть дней назад – почти две недели. Не есть ли это глупость – руководить так войной?…
– Да-а-с, – протянул Тотлебен, – неумно!
– Больше-с: подло! Вы считаете: мы сегодня победили. Согласен. Но они вдруг начнут куролесить и всё испортят… Они могут погубить армию, флот, Севастополь – Россию…
Тотлебен промолчал и тронул коня. Всадники поднялись на Малахов курган. Матросы встретили их криками, покрыв раскатами «ура» медные голоса оркестра.
Пленный враг
«сбегают на минутку» на курган: надо узнать, что сталось со Стрёмой, да и Веня пропал.
На кургане работы уже кончались, когда туда пришли сестры. Матросы, арестанты и народ занимались уборкой мусора, щебня, заравнивали ямы, вырытые снарядами, и утаптывали землю. Около подметенных пушечных платформ артиллеристы аккуратно укладывали в пирамиды ядра.
То место, где упал раненый Корнилов, кто-то догадался отметить крестом, сложенным из мелких ядер. Тщательно вычищенную покатую площадку все обходили стороной. Ее успели посыпать песком. Кругом стоял народ. Люди тихо говорили, глядя на этот крест, о разных случаях минувшего дня.
Поодаль от этого места, у подножия башни, на скамейке сидел Нахимов. По бокам его сидели Истомин и Тотлебен. Они отдыхали, перекидываясь изредка словами.
Музыка стихла. Оркестранты построились по два в ряд. Капельмейстер скомандовал: «Шагом марш!» Музыканты, поблескивая трубами при свете луны, пошли с батареи. Арестанты гасили в песке факелы, которыми светили музыкантам.
– Стой! Кто идет? – раздался внезапно тревожный оклик сигнальщика.
– Матрос! – ответил голос из-за вала.
Народ кинулся к банкету, где стоял сигнальщик. На гребне вала появилось три человека, за ними четвертый, чем-то нагруженный.
– Дайте факел! – крикнул кто-то.
петлей веревка. Один конец слегка натянутой веревки держал Стрёма, другой конец – юнга. За ними стоял Михаил Могученко со штуцером на правом плече и пестрым пледом под мышкой левой руки.
– Что такое?! – воскликнул изумленный Нахимов. – Снять петлю! Развязать руки!
– Есть снять петлю! – ответил Стрёма.
Веня чмокнул с сожалением, бросив свой конец веревки. Зато Михаил передал ему штуцер, а сам кинулся развязывать руки великана.
Освобожденный великан сорвал с шеи петлю и, вынув изо рта свернутую в тугой комок тряпку, с отвращением швырнул ее на землю.
– Стрёма, доложи! – приказал Нахимов.
– Был в секрете с Михаилом Могученко и юнгой, охотниками. Мы сговорились: братишкам живого англичанина показать. А то он нас целый день бьет, а какой он, мы еще не видали. Подползли. Стоит вот этот, зевает, на луну поглядывает: скоро ли рассвет будет? – видно, ему скучно. Штуцер под мышкой на весу держит. Как его взять? Сомнительно! Кругом тишина. У нас музыка. А он поглядел-поглядел, разостлал одеяло – вон оно у Миши под мышкой, – лег, отдохнуть вздумал. Мы тут его мигом и накрыли – пикнуть не успел! В рот кляп забили, руки скрутили. Я ему: «Гу! Гу!» [261] – идти надо, показываю ему в нашу сторону. А он лежит себе. Знает, рыжий кот, что скоро придут его проверять. Что делать? Нести? Тяжело. Наладил я ему петлю. Конец я захватил на случай. «Веня, – говорю, – бери». Потянул я. Он захрипел. Я ему: «Будьте ласковы, вставайте. Гу! Гу! Только у меня ни гугу». Ведь понял! Встал, пошел. Вот он – можете полюбоваться!
– И есть чем! – улыбаясь, заметил Нахимов. – До чего хорош!
– Девушек-то вперед пропустите, братцы! – весело крикнули из толпы.
– Ах, батюшки, стыд какой! – закричала Маринка. – Мужик, а в юбке!
Великан тряхнул рыжими кудрями и улыбнулся, взглянув в лицо Маринки.
Пестрая суконная в складку юбка едва достигала его колен, открывая голые волосатые икры. На ногах – клетчатые чулки и крепкие туфли из некрашеной кожи. Вся нижняя часть одежды пленного резко отличалась от верхней: он был в короткой куртке с узкими рукавами и большими пестрыми эполетами, вроде тех, что у русских барабанщиков. Под погон на правом плече подвернута широкая ременная перевязь для патронной сумки. С левого плеча свисал широкий шарф.
– Вы стрелок шотландской гвардии? – спросил Нахимов пленника по-английски.
– Да, сэр! – с готовностью ответил пленник.
– Какой части?
– Дивизии герцога Кембриджского, бригады генерала Бентинка, стрелок шотландской гвардии Малколм Дуглас, если вам угодно знать, сэр!
– Очень хорошо, мистер Дуглас. Я адмирал Нахимов.
– Ваше имя, господин адмирал, с почетом упоминается в английских газетах.
– Ну, это слишком лестно для меня… Вы лоулендер [262], насколько я вижу? – продолжал спрашивать Нахимов.
– Корабельный плотник из Гринока, господин адмирал.
– Почему вы воюете с нами? Вам ясны цели этой войны, мистер Дуглас?
– Воюет Англия. Англичанам русский флот – бельмо на глазу.
– Но ведь вы тоже англичанин…
– Горный поток не признает родства с ведром воды, зачерпнутым из него!
– Хорошо-с! Очень хорошо-с! – по-русски одобрил Нахимов и продолжал спрашивать по-английски: – Зачем же вы поступили в солдаты? Вас напоили в кабачке вербовщики?
– Нет, господин адмирал, я хотел уехать из дома как можно дальше. Это мое личное дело.
– Ну что же, надеются у вас овладеть Севастополем и русским флотом?
– Сегодня нам читали самый свежий номер «Таймс» [263], полученный из Лондона. В нем напечатано, что мы уже взяли Севастополь две недели тому назад и что русский император бежал в степи где-то между Москвой и Казанью.
Шотландец сказал это без тени улыбки.
– Что вы думаете об этом, мистер Дуглас? – спросил Нахимов тоже серьезно.
– Черт меня побери, клянусь святым Георгом – я-то в Севастополе! Меня привели сюда, как собаку, с веревкой на шее эти черти. Но, сказать по правде, я хотел бы быть подальше от вашего осиного гнезда.
Обратясь к народу, Нахимов перевел на русский язык слова пленника, что в Лондоне считают Севастополь уже взятым.
В толпе засмеялись.
Один из матросов крикнул:
– Павел Степанович, скажите ему подходящее по-нашему!
– Сказал бы, да он не поймет, – улыбаясь, ответил Нахимов и, обратясь по-английски к пленнику, что-то ему сказал.
Тот усмехнулся.
– Я сказал ему: «Мои матросы говорят, что они умрут все до одного, но не сдадут Севастополь!» – объяснил Нахимов.
Маринка хлопнула в ладоши и воскликнула:
– Девушки! Привели человека, как теля на веревке, а он еще смеется… Посмотрела бы я, как бы ты полез с ружьем к нам на штурм! Я б тебе показала!
Нахимов поднялся со скамьи.
– Спасибо, молодцы, за службу! – обратился адмирал к Стрёме и Михаилу Могученко.
Веня высунулся вперед.
– И тебе, юнга, спасибо. Молодчина!.. Посмотрите, Малколм Дуглас, на этого мальчика. Вы перед ним – как Голиаф перед Давидом [264] же, вы свободны… Пропустите его! – приказал Нахимов. – Я его отпускаю: пусть он уверит своих, что в Севастополе все от мала до велика – не только матросы и солдаты, но даже женщины и дети – готовы биться до последней капли крови…
Народ молча расступился, давая пленнику дорогу. Шотландец несколько мгновений простоял в нерешительности, потом повернулся и пошел к валу. Он с разбегу вскочил на насыпь, оглянулся, махнул рукой, спрыгнул в ров и пошел в сторону пятиглавой английской батареи.
Погасили факелы. Народ расходился.
Наташа кинулась на шею Стрёме, целовала его, плача и смеясь, бранила, что он не бережет себя. Маринка тормошила Веню. Хоня с улыбкой смотрела на братьев и сестер. К ней подошли Панфилов и Нефедов.
– Слава богу, все живы!.. – сказала Хоня, глубоко вздохнув.
240. Ретироваться – уйти, покинуть поле боя.
241. Корпия – ветошные нитки или специально выделанная пушистая ткань для перевязки ран.
242. – брызгать, обдавать струей.
243. Кизяк – спрессованный кирпичик из подсушенного навоза.
244. Флагшток – вертикальный шест для подъема флага.
245. Пыж – стержень с пучком пеньки или ткани на конце для забивки заряда в ружье, заряжающееся с дула.
246. Банкет – здесь: небольшое возвышение с внутренней стороны вала или бруствера.
247. Поставец – здесь: невысокий шкаф для посуды
248. Пошуметь шабрёнок – позвать соседок (ст. – рус.).
249. Веселка – длинная деревянная лопатка для размешивания теста, кваса и т. д.
250. – кусок камня или металла для высекания огня из кремня.
251. Каболка – простая пеньковая ткань.
252. Ручник – полотенце с вышивкой (укр.).
253. – кучер при фуре.
254. Чумак – в XVI–XIX вв. малороссийский перевозчик на волах, который возил в Крым и на Дон хлеб, а брал оттуда рыбу и соль.
255. – здесь: разрушить.
256. Гомеопатия – система лечения болезней ничтожно малыми дозами лекарств (начало применения – XVIII в.).
257. Меланхолик – человек, склонный к состоянию депрессии, настроениям грусти, подавленности.
258. Сангвиник – человек, отличающийся живостью, быстрой возбудимостью и легкой сменяемостью эмоций.
259. Трепак – русский народный танец с сильным притопыванием.
260. – дурить, шалить, проказничать.
261. Искаженное to go – идти (англ.).
262. Лоулендер – житель низменной части Шотландии.
263. «Таймс» («Времена») – ежедневная английская газета. Издается в Лондоне с 1785 г.
264. Голиаф перед Давидом. – Великан-филистимлянин Голиаф был убит в единоборстве пастухом Давидом, ставшим впоследствии царем (библ.).