Глава вторая
Бомба
Анна всплеснула руками. Не успела затвориться дверь за Погребенко, как снова тихо приотворилась, и в комнату просунулась голова Мокроусенко.
– Чи можно, чи нельзя? – спросил Мокроусенко, хитро прищуриваясь.
– От як? – удивился Мокроусенко. – То-то мне Погребенко сказав, що лучше б… – И он запел приятным голосом:
Лучше б было, лучше б было
Не ходить,
Лучше б было, лучше б было
Ой, Венька, задавил совсем! Не дайте, добрые люди, погибнуть христианской душе без покаяния! Отпусти, хлопче!
– Не пускай, не пускай его, Веня! – кричала Марина. – Дави!
Мокроусенко закатил глаза и захрипел.
«Притворяется!» – догадался Веня. Но ему стало жалко Мокроусенко. Мальчик выпустил скобу, и в комнату за головой Мокроусенко продвинулись боком его широкие плечи, а затем, вертя шеей, вошел и он весь. В горнице стало сразу тесно от его крупного, громоздкого тела.
– Добрый день, Анна Степановна!
Потом он отвесил по такому же поклону первой Хоне, потом – в спину Наташе, не такой уж низкий, затем кивнул Марине. Вене погрозил пальцем:
– Ой, попадись ты мне, хлопче, на тихой улице!
– Сидайте, – пригласила Анна, – гостем будете. Если вы, Тарас Григорьевич, пришли до Ольги, то ее, видите сами, дома нет…
– Зачем до Ольги, я ее уже видел. Вас лицезреть было мое желание, Анна Степановна. Да кабы кто не знал, чудеснейшая Анна Степановна, что вы им мамаша, то, ей-богу, сказал бы: вот две сестрицы.
Он указал левой рукой на Хоню, правой – на Анну.
– Чего это вы меня старите! – сердито отозвалась Хоня.
– Маменька, – воскликнула Марина, – он тебя хвалит, а сам на свой сундук глаза скосил!
– Мой сундук! Да никогда ж я не думал, что он мой, Анна Степановна! Я за дверью был, все слыхал. Вот дурни! В такие великие дни свататься! Не затем к вам Мокроусенко является. Как бы сказать, чтобы вам угодить и себя не обидеть? Мокроусенко к вам с благородным намерением явился. Думаю, уж наверное, Могученки укладываются. Добра у них много. На три мажары [56] – не женское это дело…
– Укладываться?… Куда?! Зачем?! – в один голос вскричали встревоженные мать и дочери.
– Да как же ж! Ведь неприятель высадился, это уже не секретное дело. Чуть не полста тысяч. И пушек множество… С сухого пути он нас достигнет не завтра, так через неделю. Затем и дали им вылезть на берег, чтобы прихлопнуть сразу. На море их не возьмешь: у них, слышно, чуть не половина кораблей на парах. Если уж его светлость дал им на берег высадиться, так и до города допустит…
– Неужто, милые мои?!
– Да как же ж? У них все войска со штуцерами [57]– дай боже, чтобы на двести шагов. На всю армию у нас тысяча штуцерных, да и то по ротам, где по десятку, где по два десятка. Буду я дурень, если не припожалуют к нам на Северную сторону англичане, французы, турки…
– Мудрено им будет Северную взять! Там укрепление, – сказала Хоня.
– Не смею сказать ничего вопреки, ни одного словечка, Февронья Андреевна, – укрепление, так! Да какое это укрепление? Говорят люди, а я врать не стану: гарнизонный инженер прислал с Северной стороны о прошлой неделе князю рапорт. Пишет: «По вверенным моему попечению оборонительным укреплениям гуляет козел матроски Антошиной, чешет свои рога об оборонительную стенку, отчего стенка валится».
– Ох, вы уж расскажете, Тарас Григорьевич, только вас послушать!
– Быть мне в пекле, если соврал! Мне писарь штабной читал. Он эту бумажку для смеху списал. Стенка-то, говорит, в один кирпич, а инженеры себе домики построили – что твой каземат: пушкой не пробьешь.
– Воровство!
– У нас на флоте воровства нет. Блаженной памяти адмирал Михаил Петрович Лазарев [58]
Веня приоткрыл дверь и прислушался. На него никто не смотрел. Он раза три хлопнул дверью, чтобы подзадорить Мокроусенко.
– Сынок, брось баловать! – строго сказала мать.
– Я вижу, вы еще не взялись за сборы, – продолжал Мокроусенко, – а пора, пока дорогу на Бахчисарай [59] не загородили.
– Что вы нам советуете, Тарас Григорьевич, – чтобы мы, матросские жены да дочери, мужей да женихов бросили?!
– Об этом речи нет, драгоценная Анна Степановна. Плюньте мне на голову, если я такое хотел высказать. Нам с вами расстаться?! Кто помыслит такое? Я говорю про скарб… Добыто годами – и все в единый миг прахом пойдет: только одной бомбе в ваш домик попасть – все разлетится в пыль.
– Вот здорово! – с восторгом закричал из-за двери Веня. – А вдруг три бомбы?!
– Первую, хлопче, хватай – и под гору! Вторую шапкой накрой: пусть задохнется. Третью в лохань – нехай помоев хлебнет!
– А если бомба… – хотел еще что-то спросить Веня, стоя в приоткрытой двери, и вдруг кто-то рванул дверь, какая-то сила кинула его в горницу, и в дом влетела Ольга.
[60], задернула на челе печи [61] занавеску, взглянула на себя в зеркало, сорвала платочек с головы, пригладила руками пышные волосы, развязав свою косоплетку [62], взяла ее в зубы и, переплетая конец перекинутой через плечо толстой, как якорный канат, пышной косы, на мгновение застыла.
Вихрь со свистом ворвался в комнату, захлопнул дверь, заколыхал занавески, распахнул окно и унесся на волю. Солнце, прорвав тучу, брызнуло в окно огненной вспышкой.
– Чего вы все пнями стоите?! – гневно крикнула Ольга. – Ой, лихо мне с вами! А я-то думала, все уж пошли…
– Куда пошли? – спросила, оторопев, Анна.
– Ах, «куда, куда»! Маменька, скажите, где у нас мешки?
– Зачем мешки тебе?
– Где мешки? Где заступ [63]
– В клуне [64]. Да зачем тебе заступ? Что ты, взбесилась?!
Ольга схватила с гвоздя ключ и выбежала в сенцы. Слышно было, что она гремит в чулане железом.
– О це дивчина! – воскликнул Мокроусенко, крякнув. – Я думаю так, что ее из шестипудовой мортиры выстрелило!
– связанные мешки, в одной руке конское ведро и деревянная лопата, в другой – железный заступ.
– Что же вы не собираетесь?
– Да куда, объясни ты толком! – прикрикнула на Ольгу мать. – Зачем батенькины сапоги обула?
Все посмотрели на ноги Ольги: она в чулане успела переобуться в парадные морские сапоги отца с рыжими голенищами и черными головками.
– Да вы и всамделе не слыхали, что ли, или шуткуете? Весь народ за Пересыпь на гору сгоняют. Весь город бежит…
– Что же это, Мать Пресвятая? Зачем? – спросила, накрыв свою работу ветошкой [65], Наташа.
Она встала, метнулась к двери, к вешалке, схватила кофту и дрожащими пальцами уже застегивала пуговицы.
– Аврал объявили по городу: крепость строить, вал насыпать. Веня, идем, бери лопату! – сказала Ольга.
– Ура! – закричал Веня, выхватив у Ольги лопату.
«в три ножки», выбежал во двор. За ним побежала, гремя ведрами, Ольга, за ней, в чем была, Марина.
– Куда вы маленького тащите? – кричала вслед дочерям мать, выбегая за калитку на улицу. – Он весь мокрый! Венька! Тебе говорю, вернись!
Веня припустился что было сил и перестал прихрамывать. Ольга на бегу отмахнулась от матери.
Анна вернулась во двор. Хоня поднимала с земли сброшенное вихрем белье и, встряхивая, снова вешала на веревки.
– Али и нам идти, Хоня? – спросила нерешительно Анна.
– Без нас народу хватит! – сердито ответила дочь. – На всех лопат не напасешься. Будут стоять без дела да лясы точить… Благо дождь перестал.
– И то! – согласилась Анна, уходя в дом.
Наташа, сняв кофту, повесила ее на гвоздик, перевязала перед зеркалом свой белый платочек и села за работу.
Мокроусенко сидел на скамье, опустив голову. Он счастливо улыбался, о чем-то размышляя.
– Ты чего расселся, Тарас?! – крикнула Анна. – Или у тебя дела нет?
– Верно изволите говорить, Анна Степановна. Теперь всем дело будет. Ой и дочка у вас, Анна Степановна, – огонь!
– Да уж, хватишь с ней и горя и радости. Поди ты с глаз моих долой, Тарас Григорьевич!
– «Беги, Тарас, от наших глаз!» Что ж, мы и пойдем. У нас дело есть. Бывайте здоровеньки!
«Девичий бастион»
К вечеру ветер над Севастополем утих, сделалось тепло и мирно. Небо очистилось. Дождем прибило пыль, и солнце садилось в море светлое и золотое, словно утром. Лимонно-желтая заря долго не гасла. Молодой месяц незаметно крался днем за солнцем, а когда оно зашло, пролил над горами и морем весь свой свет. Над Севастополем опустились серебряные сумерки. Вечер вышел похожим на летний. По-летнему жарко застрекотали при лунном сиянии кузнечики по холмам. Не успели умолкнуть в доках [66] [67]. Затих осенний скользкий ветер с моря. И крепким, плотным запахом иссушенной земли, истоптанной полыни дохнул на Корабельную слободку Малахов курган.
К заходу солнца вернулись домой Ольга и Маринка, усталые, с волосами, напудренными серовато-белой пылью.
Перебраниваясь, они долго со смехом плескались у колодца, пили без конца студеную солоноватую воду, затем скинули с себя все, выстирали, повесили сушить и побежали в дом одеваться во все чистое и сухое.
– А куда мешки подевали? – спросила Анна дочерей.
– Мешки там остались. Насыпали землей. У всех мешки в дело пошли: амбразуры [68] обложили. Туров [69] не хватило. И земли не хватило. До камня всю соскребли.
– На то казенные мешки есть. Знала бы – не дала! – сердилась Анна.
– Маменька, милая, – ответила Ольга, – да мешки-то наши худые! Зато мы какую похвалу заслужили! Приехал полковник саперный на вороном коне. Такой крепкий мужчина, будто вместе с конем из чугуна слит. Видит: больше всего девушки стараются. «Молодцы, девушки! – говорит. – Так и будет эта батарея называться: „Девичий бастион“». Вот какой чести, милые сестрицы, мы удостоились, пока вы дома сидели!
– А куда Веню девали?
– А разве он не приходил? Вот беда! Он от нас с дороги убежал с каким-то мальчуганом. Должно, на рейде крутятся.
– Как же вы, сестры, кинули маленького? Знала бы – не пустила… – ворчала Анна.
– Да кому твое золото нужно, маменька? Куда он денется? Все он «маленький» да «маленький»! Пора ему и большим быть… Да вот он сам, Венька! – крикнула Маринка, замахиваясь на Веню.
Веня, уклоняясь от удара, ловко присел, и размашистый удар Маринки пришелся по косяку.
– Куда бегал? Гляди, он весь в смоле измазался… Руки-то все черные.
– Это мы, между прочим, блокшив [70] к стенке подтягивали. Мы там, брат, не баловались. Теперь делов на всех хватит! Только руки давай!
– Вот батенька придет – он тебе дела пропишет!
– А батенька и совсем нынче не придет: велел сказать, чтоб мы без него поужинали. Он в штабе ночевать останется.
– Да где ты его видал?
– В штабе видал. На Графской пристани видал. На Северной видал. На «Трех святителях» видал, на Деловом дворе видал…
– Эка тебя носило! – упрекнула мать. – Везде успел побывать.
– Это не меня, а батеньку носило! Я к нему примазался. Да я не один, еще со мной был Митька.
– Чей это Митька?
– «Чей, чей»! Михайлова, механического офицера с «Владимира», сын. Я и Тришку видал. Машину он мне показал. Вот чудеса-то, милые сестрицы!
– А Михайлу тоже видал?
– А то нет! Мы с батенькой к нему нарочно на корабль ездили.
Сестры, слушая младшего брата, переглядывались с матерью и меж собой улыбались – все разные, но улыбались они одинаково, и улыбка их роднила. Вечерний тихий свет размыл и сгладил морщины на лице Анны, и она казалась не матерью, а старшей сестрой Маринки. Суровое лицо Хони стало мягким, и даже ее тонкий нос с горбинкой, за что Веня ее прозвал «ястребинкой», сделался похожим на «чекушку» Маринки. Червонно-золотые косы Ольги в сумерках не отличишь от черной косы Наташи. И у всех одинаковые с матерью темные, как вишни, глаза, а днем у Маринки и матери глаза голубые…
– Расскажи, Веня, всё-всё, что видал, по порядку, – просит Наташа.
– А крестного видел в штабе? – спрашивает тихо Хоня.
– А то нет!
– Все расскажи, что видал. А чего не видал, соври, – прибавила Ольга.
– А Погребова не видал? Я знаю, не видал. Врешь! – заторопилась Маринка.
– До чего есть хочется! Кишки будто на палку навертывают…
– Чего ж мы, девушки, всамделе?! – обратилась мать к дочерям, словно ровесница к подругам. – Надо молодца накормить. Хоня, давай ужинать.
– Да! Его кашей накормишь – он уснет, ничего и не расскажет, – сердито молвила Маринка.
– Про всех расскажу. И про кого тебе надо – не забуду!
После ужина Анна сказала:
– Посумерничаем [71], девушки! Давайте-ка на двор под березу скамейку. Веня нам все расскажет, чего видел, чего нет.
– Вот еще, сумерничать! – заворчал Веня. – Обрадовались, что батенька ночевать не пришел. Он бы вам задал: «Марш все по местам! Что это на ночь за разговоры!»
– Ишь набил барабан! Я говорила: заснет и ничего не расскажет.
Веня рассердился:
– Ну да! Я-то засну? Мое слово верное. Раз сказал, так и будет…
– Хоня! Оставь горшки до утра!
– Да! Тараканов разводить. Идите, я мигом приду…
Под березкой на дворе поставили скамейку. Анна села посредине, лицом к месяцу. Веня приладился на колени матери. По правую руку Анны села Наташа, по левую – Маринка и Ольга.
– Рассказывать, что ли? А то вон скоро месяц зайдет, – пробурчал Веня, протирая глаза.
– Погоди, Хоня посуду вымоет… Да ладно! Хоня! – крикнула Ольга. – Будет тебе, что ли! Иди, а то наш месяц ясный закатиться хочет.
– Иду! – ответила Хоня, проворно сбегая с крылечка.
– Ну, начинай с самого начала, как с Митькой убёг.
Веня начал примащиваться на коленях матери поудобней.
– Вот так будет ладно! – сказал Веня, устраиваясь меж колен матери, словно в люльке. – Ну, слушайте. Только, маменька, не вели Ольге меня за волосы дергать. А Хоня мне пятки щекочет. Не вели им баловаться, маменька… Я бы ведь пошел с Маринкой да с Ольгой крепость делать, а Митька мне навстречу: «Ты куда?» – «Крепость строить. А ты?» – «Я в штаб. Говорят, будто кукушка в часах испортилась». – «Кабы испортилась, мне бы батенька сказал». – «Мне, – говорит, – Ручкин сказывал – он чинить кукушку пошел». – «Надо поглядеть!»
Мы и побежали с Митькой. Забежали со двора. Просунулись в буфетную. Верно! Стоит Ручкин перед часами на стуле… – Веня тихонько толкнул Хоню. – Ты, Хоня, зря его давеча осмеяла: человек стоящий. Беды нет, что малого роста… Механик! Глядим – верно, кукушка испортилась. Ручкин крышку открыл, дергает за веревочку – кукушка молчит. Стрелки на половине одиннадцатого стоят.
«Совсем, Ручкин, испортилась?» Ручкин посмотрел на меня печально и только вздохнул. Дернул веревочку. В часах зашипело. Дверка открылась. Кукушка высунулась: «Ку-ку!» – и спряталась. Значит, еще жива! Действует! Ручкин перевел стрелки. Поставил на двенадцать. Кукушка и пошла: «Ку-ку! Ку-ку!..» Мы с Митькой считали: раз, два, три… А Ручкин стоит на стуле задумчивый такой. Даже мне его жалко… Двенадцать, тринадцать… Вдруг дверь из зала открылась…
Веня опять тихонько толкнул Хоню в плечо.
– Из двери выглянул Хонин крестный, Павел Степанович, – видно, сердитый, не до кукушки ему. Увидел Ручкина, засмеялся и закрыл дверь. Кукушка прокуковала еще двадцать три раза. А тут выходит из зала батенька с большим подносом. На подносе – чашки и бутылка. Батенька поставил на стол поднос и выхватил из-под Ручкина стул. Тот чуть успел спрыгнуть! Как закричит батенька на Ручкина: «Ты что тут раскуковался?! Там господа флагманы судят, как Черноморскому флоту быть, а ты здесь кукуешь!» Ручкин отвечает: «Так ведь вы сами просили, Андрей Михайлович, кукушку посмотреть!» – «Посмотреть, а не куковать!» Ручкин надел картуз и пошел вон совсем расстроенный.
– Не повезло нынче Ручкину!.. – вздохнула Хоня. – А тебе что батенька сказал?
– «А вы здесь зачем? Пошли отсель, где были!» Мы с Митькой – к двери. «Стой! Жди приказания!» Батенька ополоснул чашки. Налил чаю. Самовар на столе кипит у него. Достал из шкафа бутылку, откупорил, поставил посередке подноса и пошел с ним в залу. Я, само собой, кинулся дверь открыть. Заглянул в залу. Сидят все. Накурено – страсть! Все сразу говорят, инда [72] [73]. Я закрыл за батенькой дверь. Он вскорости вернулся с пустым подносом, а в другой руке держит пакет. «Вот, бегите на пристань, возьмите ялик [74] и везите пакет на „Громоносец“. Экстренный пакет его превосходительства адмирала Нахимова его светлости князю Меншикову на корабль „Громоносец“. Если там спросят, почему не по правилу, без шнуровой книги [75], скажите – все вестовые в расходе, не с кем было больше послать. Пошел!» – «Есть!»
Я – на двор, на улицу. Митька – за мной. На Графскую. Через три ступеньки вниз по лестнице! Вот беда – у пристани ни одного ялика! «Громоносец» не у стенки, а посреди бухты на якоре поставлен, правым бортом к входу в рейд. Пушки из люков глядят. Мы с Митькой начали в два голоса кричать: «На „Громоносце“! Шлюпку давай! Пакет срочный его светлости! Эй! „Гро-о-мо-но-сец“!» Никакого внимания! Видно: капитанский вельбот [76] [77]. Фалгребные [78] на трапе стоят. Вахтенный начальник по шканцам [79] похаживает, с ним флаг-офицер [80]. Того и гляди, светлейший выйдет, сядет в шлюпку и катнет на ту сторону. Вот лихо!
[81]. Вылез. Мы к нему: «Вези сию минуту на „Громоносец“. Срочный пакет от Нахимова князю». – «Полно врать! Чтобы тебе пакет в руки дали?!» – «А вот дали!» Я прыг в ялик. Митька за мной! Онуфрий притопнул деревянной ногой: «Брысь из лодки!» – «Да, как же!» Скинул я фалень [82] с рыма. Митьке: «Греби!» Отпихнулся. Деревяга только ахнул. Бегает по лестнице, ногой притопывает: «Караул! Ялик украли! Держи!» Где тут! Митька гребет, я на корме поддаю. До «Громоносца» рукой подать. Вдруг Митька бросил весла. Что это?! «Постой, – говорит, – а кто у нас будет курьер?» – «Вот тебе раз! Ясно кто! Я! И пакет у меня в руках». – «Нет, брат, врешь. Твой батенька говорил: „Идите, бегите, везите“. Если бы ты – курьер, он сказал бы: „Иди, беги, вези“. А ты сам пакет схватил у него из рук. Я старше тебя. У меня папенька офицер!» – «А у меня батенька – Нахимова кум и приятель!»
Не хочет Митька грести: отдай пакет, да и всё. Ялик на месте повертывается. Деревяга на пристани орет. Что тут делать? Ладно же, думаю. Встал в полный рост, кричу «Громоносцу», пакет показываю: «Его светлости! Пакет адмирала!» Вахтенный на «Громоносце» подошел к борту, взял рупор и спрашивает: «Эй, на лодке! В чем дело?» – «Пакет сро-оч-ный!» – «Давай сюда!» – «Да у меня команда взбунтовалась!» – Как! В Черноморском флоте бунт? Постой! Мы покажем тебе, как бунтовать! С вахты подали команду приготовить носовое орудие. «Чего это?» – спрашивает меня Митька, а сам испугался. «А то это, что как ты взбунтовался, – говорю я Митьке, – так сейчас будут в нас палить! И будешь ты у меня кормить раков!»
– Ах, батюшки мои! – в ужасе воскликнула Наташа. – Неужто и верно хотели по вас из пушки палить?!
– Обязательно! – подтвердил Веня. – Чего смеетесь? Только Митька испугался, инда позеленел с испугу, схватился за весла и скоренько к «Громоносцу» пригреб. Приняли нас с левого борта. Подал я пакет фалгребному. Тот его в руки вахтенному. Вахтенный велит позвать каютного юнгу. Знаете на «Громоносце» каютного юнгу? Мокроусенки меньшой брат Олесь. – Веня поймал Ольгу за косу и дернул: – Слыхала? Олесь Мокроусенко…
Ольга вырвала косу из руки брата.
– Не балуй! Говори, дальше что. Дал ответ или нет Меншиков?
Восемнадцать мундиров
Веня, зевая, молчал.
– Должно, сестрицы, все это он придумал, – попробовала поддразнить Ольга Веню, – а теперь и не знает, что дальше сказывать. Никакого пакета не было, и никуда ты не ездил.
– Давай поспорим, если я соврал! Спроси Олеся. Он отнес пакет и долго не приходил. Нам с Митькой даже надоело ждать. Я говорю фалгребному: «Доложи светлейшему, чего он нас держит – будет ответ или нет? Курьер ждет ответа». Матросы только смеются. «Тогда, – говорю, – до свиданья». Держат, не пускают… Смотрю – батюшки-светушки, да что же это такое? Вдоль сетки на «Громоносце» идет генерал в смотровом мундире. Мундир красный, с белыми шнурами, а на плечах генерала эполеты [83] – и сапог нет…
– Что же он, босой?
– Зачем босой – у него и ног нет! Он по воздуху идет, а штаны болтаются… А за первым генералом второй идет, и тоже головы нет: фуражка с белым околышем прямо на воротник надета. А штаны синие с красным лампасом [84]. За вторым генералом – третий, в адмиральском сюртуке [85]. За третьим – четвертый.
– Маменька, братишка-то у нас сбрендил! У него и голова горячая… – испуганно прошептала Хоня, положив холодную руку на лоб Вени.
– Ничего не сбрендил! – сбросив руку Хони с головы, сказал Веня. – Я сам испугался, как пять генералов все без голов прошли на ют [86] и скрылись, – должно быть, в адмиральской каюте… Я говорю: «Митька, видишь?» – «Глазам не верю!» А на корабле все без внимания, что генералы идут, – как бы их не видят! Вот морока!
– Что ж это, милые мои?… – не то притворилась, не то в самом деле испугалась Наташа. – Да я вся, милые, дрожу!
– Не бойся, Наташа! – успокоил Веня сестру. – Пошли генералы назад: гляжу – а это вестовые на палках мундиры несут. Нам спереди-то и не видать было… Назад четыре мундира пронесли, а пятый генерал, в походном сюртуке, у князя остался. Это князю из «больших чемоданов» мундиры носили – какой вздумает надеть. Это Олесь мне объяснил. «У князя, – говорит, – восемнадцать мундиров, потому что на нем восемнадцать чинов. В каком чине захочет явиться, такой и мундир наденет. Он хочет сражение давать, да не знает, в каком мундире». Как прошли назад генералы – пустые, безо всего, – флаг-офицер со шканцев зовет: «Курьера от Нахима к его светлости!» Я прыгнул из ялика на трап. Олесь меня привел в каюту. Князь за столом сидит, а на диване генерал.
– С головой генерал-то? – спросила Маринка.
Все сестры и мать дружно рассмеялись.
– Погодите. Снял я, значит, шапку. Стал у порога. Светлейший посмотрел на меня и говорит генералу: «Вот извольте видеть – это у него курьер. Ему не эскадрой командовать, а канаты смолить!» Это он не про меня, конечно, а про Нахимова. Я молчу. Этот-то генерал с головой и с ногами, все как следует. А рядом с ним и сюртук, и штаны с лампасами положены, и фуражка.
– Два генерала, стало так?
Веня обиделся:
– Не хотите слушать – не надо!
– Погоди, Маринка, не сбивай его… Рассказывай, сыночек. Не слушай ее!
Серебряный кораблик
Веню одолевает дрёма.
– Маменька, как нам быть-то? Изобьет нас Деревяга? Месяц-то, гляди, – кораблик серебряный. Сейчас поплывет… Гляди, гляди! На море садится!
– Умаялся, бедный! И десятой доли, чего видел, не поведал. В избу, что ли, девушки, пойдем?… Веня! Спать идем!
– Ну да! Его теперь и пушкой не разбудишь! А завтра все забудет! – сердилась Маринка. – Толком ничего не узнали…
– Маменька, посидим еще немного, – попросила Хоня.
Месяц спустился серебряным корабликом к самой воде, но не поплыл, а начал тонуть с кормы. Вот уже и нет его. Сделалось темно. В небе ярче засветились звезды.
– Пойдемте, девушки, спать, – зевая, сказала Анна.
Хоня поднялась первая.
При скудном свете каганца [87] семья Могученко укладывалась спать. Веню раздели и, сонного, уложили под полог на место отца. Ольга с Наташей ушли в боковушку и долго там шепотом спорили о чем-то и бранились между собой. И по шепоту можно было различить сестер: Ольга шептала, прищелкивая языком и фыркая, словно раздразненный индюк, Наташа шипела рассерженной гусыней. Хоня с Маринкой забрались на полати. Маринка обняла сестру и принялась звонко целовать ее в щеки, глаза, губы. «Будет, будет», – лениво и равнодушно отбивалась Хоня от ласк сестры.
Анна задула каганец и, сладко зевая, вытянулась на кровати рядом с Веней.
– Хорошо нам в тепле, в сухости, а каково теперь солдатикам в чистом поле! Грязь и холод. Где армия-то стоит?
– За Качею, на Альме, говорят, – ответила Маринка. – Стало быть, светлейший поехал туда. Что-то будет?!
– Чему быть, того не миновать.
– Послушал бы светлейший флагманов – не пустили бы неприятеля на берег.
– А как его не пустишь?
– Вышли бы в море, сцепились, взорвались! – воскликнула из боковушки Ольга. – А князь слушать не хочет.
– На то он и главнокомандующий – никого не слушать. Он сам с усам!
В боковушке затихли голоса Ольги и Наташи. Анна глубоко вздохнула, переворачиваясь на кровати.
– Маменька, милая, расскажи ты нам про Колу [88] чего-нибудь, – медовым голоском попросила Маринка.
– Да чего рассказывать? Я уж все и позабыла… Все, что знала, в ваши головы вложила.
– Ну, скажи про то время, когда ты за батеньку замуж шла.
История, которую хотела услышать от матери Маринка, была из тех, что в ладных семьях рассказывается детям десятки и сотни раз. Да хоть бы и тысячу! Все бы слушал, словно любимую сказку, в которой нельзя ни пропустить, ни изменить ни одного слова.
Мать не сразу сдается на просьбы.
– Маменька, а где ты впервой батеньку увидала?
– В Петербурге.
– А как ты в Петербург попала?
Маринка настойчиво требовала рассказа.
Анна начала свою повесть с виду неохотно, но уже с первых слов дочери по ее голосу услыхали, что матери и самой приятно вспомнить о былом в нынешний тревожный день.
– Как я в Петербург попала? Да очень просто. Со своей шкуной [89]
– А кто шкипером [90] на шкуне был? – Этот вопрос полагалось непременно задавать, слушая рассказ.
– Эна! Да я сама за шкипера была!
– Маменька, милая, да как же ты это? У тебя и правов шкиперских нет.
– Тогда правов с нас не спрашивали. Моя шкуна: посажу на камни, разобью – моя беда! Это на купеческие корабли требовали шкиперов из мореходного класса. А мы сами управлялись. Мой батенька умер, шкуну мне оставил и в Коле дом. А на руках братцев трое: старшему осьмнадцатый шел, меньшому – вот с Веню он был тогда. Надо кормиться, братцев поднимать, маменьку, царство ей небесное, покоить. А чем в Коле проживешь? «Спереди – море, позади – горе, справа – мох, слева – ох».
Поневоле пришлось мне шкуну водить. Дело не женское, а у нас не редкость: на Грумант [91] и на Новую Землю [92] за шкипера ходили. Управлялись, ничего. Так и я: поставила братцев за матросов, младшенького, Васю, – зуйком [93], и пошли мы с грузом трески в Варяжское море [94] [95].
Вдоль берега летом у нас плавание простое: круглые сутки день. Сходила так раз, другой, третий, глядишь – в шкатулке деньжонки набухли. Видят люди, у Аннушки дело идет на лад. Женихи явились: к шкуне да к дому сватаются. Аннушка не торопилась. А были середь женихов люди достойные. Своего суженого ждала, берегла волю бабью.
Примечания
56. Мажара – крымская большая арба.
57. – нарезное солдатское ружье. В XIX в. во всех армиях заменено винтовкой.
58. Лазарев Михаил Петрович (1788–1851) – русский мореплаватель, адмирал, совершил три кругосветных плавания, в том числе в 1819–1821 гг. в экспедиции Ф. Ф. Беллинсгаузена, открывшей Антарктиду. В 1833–1850 гг. командовал Черноморским флотом.
59. Бахчисарай – крепость в долине реки Чурук-Су, которая с XIII в. и до 1736 г. была столицей Крымского ханства. Теперь город в Крыму (Украина).
60. Шесток –
61. Чело печи – верхняя часть фасада русской печи.
62. –
63. Заступ – железная лопата для копки на деревянном черенке.
64. Клуня – рига, молотильный сарай.
65. – старый лоскут, тряпка.
66. Док – портовое сооружение для ремонта судов или для их постройки.
67. Выпь – птица, так называемый водяной бык из рода цапель.
68. – крытый проем в стене укрепления для стрельбы из орудий.
69. Тур – корзина из прутьев, набитая землей, для защиты от пуль.
70. – расснащенный, ветхий корабль, поставленный в гавани, служащий складом или казармой.
71. – сидеть без огня в сумерках.
72. Инда – так что; до того что (устар.).
73. Заскорчить – зашуметь, зазвенеть.
74. Ялик – небольшое гребное судно с 2–4 веслами, шлюпка.
75. Шнуровая книга – инвентарная книга, прошитая шнуром.
76. Вельбот –
77. Банка – скамья для гребцов в шлюпке.
78. Фалгребные (фалрепные) – матросы, которые подают поднимающемуся по трапу почетному лицу фалреп – веревку, обшитую сукном.
79. – часть верхней палубы от кормы или от юта до фок-мачты.
80. Флаг-офицер – офицер, состоящий при флагмане в качестве адъютанта.
81. Рым – металлическая скоба для причала судов, укрепленная в стене набережной, на палубах, в трюмах и т. д.
82. Фалень – веревка, которой привязывается к пристани гребное судно.
83. Эполеты –
84. Лампас – широкая прошивка, разноцветная полоса по наружному шву брюк.
85. –
86. Ют – кормовая часть, задняя треть палубы.
87. Каганец – плошка, лампадка, ночник.
88. – город, расположенный при слиянии рек Колы и Туломы, близ их впадения в Кольский залив Баренцева моря. Впервые упомянут как поселок поморов в 1264 г. В настоящее время административный центр Кольского района Мурманской области.
89. Шкуна (шхуна) – мореходное судно с двумя наклоненными назад мачтами с косыми парусами.
90. – корабельщик, управляющий купеческим судном, капитан.
91. Грумант – остров Шпицберген в Северном Ледовитом океане (Норвегия).
92. – группа островов в Северном Ледовитом океане, между Баренцевым и Карским морями (Архангельская область).
93. Зуёк – так до сих пор называют в Поморье юнгу на парусной шкуне (юнга – подросток на судне, обучающийся морскому делу; младший матрос).
94. Варяжское море – так с древности и до XVIII в. в России называли Балтийское море.
95. Васин – город Вадсё в Норвегии.