XXIX. Росстань [98].
Ребятишки бежали за тарантасом Бакшеева с криками:
— Адамова голова! Адамова голова!
И Марк, понимая, что это относится к его котомке, неловко поеживался.
Тарантас остановился перед крыльцом нового янтарно-желтого дома. На крылечке стояла с мальчиком лет трех на руках рослая баба в пышном и длинном гарусном платье, в его сборки прятала лицо девчонка лет пяти, в желтом платьице с черными кружевами...
— Вот и вся моя фамилия. Супруга моя — Мария Степановна. Дочь — Дунька. Наследник — Степка. Прошу, гости дорогие...
И Мария Степановна повторила, кланяясь:
— Прошу, гости дорогие!
Отец Бакшеева въехал во двор и стал распрягать. Гости вошли в горницу. Окна большие. Стекла — бемские. Стены — кирченые [99]. Пахнет сосной. Полы белые, по полу тюменская дорожка. Диван красного дерева с синей шелковой обивкой — и кресла тоже; круглый стол, на нем скатерть шашечкой синей, домотканная и самовар; пестрый фарфор, чайник большой, долгоносый, с высокой крышкой. Ане случайно впало в память, что однажды в институте она была дежурной при madame и там была у ней в гостях важная дама. Тогда madame в знак уважения к своей гостье собственноручно достала из буля с зеркальными стеклами [100] вот такую же чайную посуду, и обе старухи, кушая чай, не переставали восхищаться очаровательным фарфором. В одном углу бакшеевской горницы Аня увидала ткацкий стан с натянутой основой, — в другом полированный из светлого дуба:
— Инструмент! — воскликнула Аня в изумлении...
Бакшеев поднял крышку пианино, ударил по клавишам, извлекая басовую ноту, и весело сказал:
— Верно, что струмент — уж больно мудреный. Кто ни пытал, ничего не выходит... Може ты умеешь?
— Немножко умею... Хотите?
Ане самой хотелось коснуться клавиш — испытать сладкое прикосновение кончиков пальцев к чутким холодным ладам инструмента...
— Погоди. Попьешь сначала чаю. А мы выпьем. Потом ты сыграешь, а мы, может, спляшем...
Пили чай. Ели яичницу-глазунью и лапшу с бараниной. С холодничка принесли четверть с мутной жидкостью, и Бакшеев усиленно потчевал Граева самогонкой-первачом. Тот не пил. Пили Бакшеевы — все, и даже Степка потянул руку матери со стаканом к себе и, попробовав, долго потом, высунув язык, вытирал его подолом рубашонки...
— Ну, теперь сыграй, девушка! Эх, Граев, зря не пьешь, в ногах игра у меня!
Аня подошла к инструменту и попробовала — звучный голос подали слегка расстроенные струны — что же играть? И решила: «По улице мостовой»...
Пальцы запрыгали по белому и черному и из-под пальцев — рой веселых, подмывающих звуков...
Бакшеев встал и суглобый и тяжелый затопал в такт музыке ногами; под бородой лицо его зарделось, и он кричал:
— Марья! Кинь Степку отцу. Иди плясать! Становись! Эх, нету никакого терпенья...
«иди к дедушке», отерла губы платочком и стала перед мужем, оправляя платье...
— Жарь веселей! — закричал Бакшеев и засеменил, застучал каблуками, ринувшись к жене...
Посуда на столе зазвенела. Степка с ревом бросился к деду и уткнул ему голову меж колен. Дунька подобрала ноги на кресло калачиком и, восхищенно глядя на отца, хлопала в ладошки...
Граев с сыном сидели на диване, и Марк с испугом смотрел на Бакшеева, который, вывертывая руки, расправляя космы бороды, зверем носился вокруг жены, топотал, скрипел зубами, сотрясал сапожищами свой новый дом...
На улице слышны были крики и свист:
— Бакшеев пляшет! Айда, ребята!
Развевая колоколом зеленое платье, с исступленно-застывшим лицом и взором, устремленным куда-то вдаль, плясала Бакшеева жена.
— Давай! Давай! Давай! — кричал Бакшеев изнемогающей Ане.
Окна с улицы и со двора облепили, приплюснувшись носами к стеклу, ребятишки; перед окнами, взбивая пыль, плясали девчонки и парни...
— Эх, смерть моя! Давай, давай, давай, — кричал Бакшеев.
Марк не мог оторвать глаз от бледного, помертвевшего лица Бакшеева. А старик, подобравшись на диван к гостям, кричал на ухо Граеву, подкидывая в воздух Степку, который залился от крика с испуга:
— Он у меня плясун! Пока не упадет, плясать будет.
Аня оборвала танец. Бакшеев, шатаясь и ничего не видя, ощупью по стенке вышел на крыльцо и грузно повалился. К нему с ковшем холодной воды кинулась жена и, поливая голову мужа, вздрагивала перекошенным ртом...
Аня, вскочив со стула, упрашивала Граева ехать домой.
— А где твой дом? — угрюмо спросил ее Марк.
Аня замолчала. Между тем, Бакшеев оправился, встал и, сидя на крылечке, кричал молодым:
— Ну, чего зеньки пялите? Пошли!
— Спляши еще! Эй, ты, музыканша, сыграй еще чего, — кричали мальчишки и девчонки: — и мы попляшем!..
Аня заиграла что-то певуче-грустное...
Мальчишки засвистали и заорали:
— Не ту песню играешь. Играй веселей! Веселую! Вот это дело. Сени! Ах, вы, сени, мои сени! Нет! Стой! Играй кадриль! Кеквок! Зачем кеквок — карапета! Играй карапета! Эй, адамова голова! Выходи! Мы тебе полон мешок наложим!
Бакшеев крикнул:
— Марья, дай-ка сюда винтовку...
Не успел он это сказать, как ребятишки с криком и свистом разбежались, и наступила тишина.
Бакшеев вернулся в горницу, налил себе стакан самогона и, выпив, сказал Граеву:
— Мы еще спляшем! погоди...
— Нам домой пора...
— Делов у нас с тобой никаких нет.
— Есть дело.
И Граев коротенько рассказал про московские скитания Марка, про голодающих детей в «Порт- Артуре» и про доставшиеся Марку пять золотых...
— Золотые? Не врешь? Ну, это ты никому не говори. Бери на станции — я еще муку-то не вывез, — на все бери! И никому, чтобы «ни бе, ни ме»! По прежней цене, конешно... Это дело пустое... Марья, ты слыхала? Чего бы им на поддачу: масла скоромного, яиц; ничего, довезет. Давай-ка сумку, парень!
Только к вечеру гости выпросились домой. Бакшеев, совсем пьяный, все не пускал их, обнимал и целовал гостей, а потом сел с винтовкой на пороге и грозил убить, если кто захочет уйти, — тут он и свалился на бок и, захрапев, заснул... А старичок, меж тем, увидя, что сын спит, допил из горлышка самогон, и когда стал запрягать, то уронил на землю в сено дугу и долго шарил руками, упав ничком, никак не мог ее найти, будто искал в сене иголку.
Запрягать стала хозяйка, Граев ей помогал. А в тарантасе уже сидели Аня и Марк. Набитая сумка его лежала в ногах — она так вспузырилась, что на спину ее никак нельзя было бы теперь приладить...
Дед крепко спал там, где и упал...
— Править-то, чай, умеете? — спросила Бакшеева.
— Умею. А как же назад лошадей?
— А с вами Дуняшка поедет, лишь бы они чуяли в телеге своего. Дунечка, возьми чапан. Проводишь гостей, ложись в тарантасе спать, да хорошенько укройся: ночи-то росные...
Дуняшка села в тарантас, сунув туда коричневый чапан [101], и, простясь с хозяйкой, гости поехали, — Граев на козлах за ямщика: дорогу он запомнил хорошо.
Дунька покосилась на большую круглую голову (Маркова сумка): лежа в тарантасе, скалила зубы адамова голова. Дунька завизжала:
— Маменька, боюсь! — и закуталась головой в чапан.
Аня хотела утешить девочку, но когда раскутала ее, то увидела, что Дунька снова спит. Прощаясь с Аней, Марк сказал:
— Как ты здорово, Анюта, играешь!
— Ох, Марочка, если бы ты знал: музыка — смерть моя.
— Но, милые!..
Лошади, сделавши за день три конца, стронули тарантас и пошли по дороге тихим шагом домой. Скоро тарантас пропал среди кустов опушки...
— Благополучно вернулись? — спросил Василий Васильевич, — а я побаивался — хороший Бакшеев мужик, умнее его нет и быть не может, а выпьет — прямо рыжий дьявол...
Примечания
— место прощания, расставания.
99. Гладко обтесаны внутри.
100. Шкафчик в стиле Буль — название стиля происходит от имени знаменитого французского мастера мебели Андре-Шарля Буля.